У парадного подъезда

Отдадим «Огоньку» должное: он быстро сделал необходимые выводы. В № 49 за 1988 год появилась статья Вяч. Костикова «О «феномене Лоханкина» и русской интеллигенции» — во многом для журнала поворотная. И столь значимая, что автор и редакция еще несколько раз (1989, № 22; 1989,№ 32 и т. д.) вернулись к заявленной здесь теме и «закрученному» сюжету, чтобы уточнить позиции, восстановить цензурные пробелы и дезавуировать конъюнктурные искажения, В этой статье многого еще не было, но многое — и было; «Огонек» пока не чувствовал себя готовым сказать о судьбе русской интеллигенции в революции как о трагической расплате за социально-мессианические (в противовес национально-мессианическим) чаяния начала века, но был уже готов сказать, что сама революция (а не ее враги), «подготовленная несколькими поколениями русской интеллигенции», через десять лет обратила меч против своих зачинателей. Не пришло время сказать открыто (по-моему, впервые это было сделано только в статье С. Хоружего в «Литературной газете» от 6 июня 1990 г.) о роли Ленина в высылке группы оппозиционной интеллигенции на «философском пароходе» в 1922 году, но о самой высылке как бесповоротно роковой для страны акции — сказано. И бухаринская фраза («…будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике») не предана стыдливому замалчиванию, хотя оговорка о «трагическом ослеплении» — по-прежнему присутствует. И еще в том же номере опубликована запись Фриды Вигдоровой «Судилище» — о суде над Иосифом Бродским. Запись, которая в момент публикации показалась просто очередной брешью в цензурной «стене», но стала камертоном к целому циклу публикаций, сменившему «историко-революционный» цикл: судьба российских диссидентов. (О Юрии Орлове — № 35; о П. Абовине-Егидесе, № 50; в обоих случаях 1989 год).

1989–1990

На журнальном «языке» тандем материалов Костикова и Вигдоровой означал следующее: редакция не отказывается от своей «революционной» направленности, но в качестве «движущей» выдвигает совсем иную силу, чем прежде. Не пламенных сподвижников вождя, не страдальцев за дело социализма, но жертвенно противостоящую тоталитарному строю интеллигенцию. И одновременно начнется медленная, но неуклонная работа по развенчанию вчерашних кумиров.

Результаты не заставили себя долго ждать; блестящее разоблачение лидера Промпартии Рамзина (№ 12) просто не могло появиться в «Огоньке» годом раньше. Письмо В. Вилина о том, что Хрущев разрушил русскую деревню (№ 2) — тоже. И выяснилось, что «Огонек» не просчитался; недоуменное молчание, вакуумом окружившее его после № 45, сменилось оживленным хором; причем иной раз читатели чувствовали новый настрой журнала лучше самой редакции, и когда та пыталась вплести в меняющуюся партитуру старую мелодию, тут же указывали ей на фальшь. Стоило в № 9 поместить «интервью с антигероем» — автором подметного письма от имени «Памяти» А. Норинским — как пришло письмо М. Салопа (№ 14) с призывом быть разборчивей в знакомствах…

И вот на этой-то волне «Огонек» «вышел» на Андрея Дмитриевича Сахарова; «вышел» — и пошел за ним до конца. Что это значило для журнала? Не только необходимость и неизбежность окончательного преодо-ления эренбурговского комплекса — комплекса лавирующего демократизма[21]. Не только появление здорового — вполне «союзнического», но и вполне свободного тоже — скептицизма в отношении к не раз воспетой им перестройке. Но прежде всего — переосмысление ведущей для «Огонька» революционной идеи. Ведь даже когда «Огонек» от воспевания «ленинской гвардии» перешел к рассказу о судьбах диссидентов, он поначалу в оппозиционном движении 1970-х годов ценил именно то, что оно — движение, что — форма коллективного сопротивления режиму. В лице Сахарова, мне кажется, всему нашему обществу (и «Огоньку» — как следствие) было явлено, что в «коллективистском» XX столетии не коллектив является центров исторического процесса, каким бы этот коллектив ни был — патриархально-общинным, социалистически-массовым, оппозиционно-сплоченным, — но именно одинокая человеческая личность, бросающая вызов веку сему и князьям его и протягивающая руку и открывающая сердце другим людям. Вступающая в борьбу не ради победы, но ради самостоянья; того, о котором писал Пушкин. В самостоянье заключен секрет «единства противоположностей» — Сахарова и Солженицына; самостоянье и есть то, что толкает нас на личное покаяние, избавляя от принародной исповеди и предостерегая от сомнительных теорий общей равной вины.