У парадного подъезда

В парке городском,
Большой фонтан стоял.
Монетки кидали туда.
Там играли малыши.
А он под их радостный смех
О камень разбивал
Прозрачную насквозь
Струю своей души.
И кружились в диковинном танце
Каменные русалки.
Из ушей и из пастей драконов,
Водопады летели вниз…
И резвились беспечно Амуры,
Как будто играя в салки.
И о них разбивались бесшумно
Тучи веселых брызг.
Желтым глазком кося,
Ухмылялись пятаки.
Это плата фонтану
За струи живые его…

Чего стоят сложные, сильные и глубоко философские образы, как разбитая о камень, «прозрачная насквозь» струя души фонтана или горькая сентенция последних строк, где речь идет о плате за живые струи… Эти стихи, прозрачные насквозь, напрочь отвергают миф о «пишущем ребенке», сложившийся в сознании взрослых поэтов, сочиняющих для детей, и год из года воспроизводимый в «детгизовских» и «малышовых» книжках. Вот два примера из совершенно непохожих друг на друга авторов:

Я сочинил вчера стихи.
Прочел сестре,
Она: «Хи-хи!»
Я за рукав поймал отца —
Он не дослушал до конца.
Гляжу — теленок на лугу.
Вот я кому прочесть могу…
Как важно знать,
Кому читать.

Это — В. Викторов. А это — А. Шлыгин:

Я, стих сочиняя,
Макушку чесал.
Почти что придумал,
Почти написал.
Сказал я сестренке:
Наташка, прочти.
Она оценила:
— Неплохо… почти.

А теперь — для контраста — признание двенадцатилетней Алены Асвадуровой: «Я пишу стихи ночью. Я лежу, почти умирая, хочу спать, но оно, еще-не родившееся, требует и кричит из меня, мечется и сжигает меня, прожигает, а я не могу заснуть. И тогда я начинаю вытаскивать его из души. Я мучаюсь, ненавижу и грызу подушку, и оно складывается… А потом я понимаю, что это не то, не так, и опять мучаюсь… А тогда, когда мне очень грустно или меня обидели — больно, словами — я иду из школы, мотая портфелем, и думаю стихами… А иногда — пою».

Предельная, взрослая глубина чувства.

И это — вторая особенность детского творчества, которому глубина не только не противопоказана, но едва ли не «предписана». Ребенок, подросток, не успевший попасть в перемалывающую систему жесткой социальной регламентации, не превратившийся еще в «частного человека», сохраняющий пока изначальную цельность мировосприятия, — способен преодолеть тонкие перегородки возрастных, психологических барьеров и как бы войти в иное состояние, даже представить себя старцем и пережить его духовный опыт. Вот стихотворение Нади Евстифеевой, написанное, когда ей было всего одиннадцать лет:

СТАРИКИ

За окном темнели сосны,
Пищал комарик у свечи.
Отшумели наши весны,
Лета кончились деньки.
Облака, как наши космы,
Белым полегли туманом,
Нам заботы горбят спины,
Жизни заросли бурьяном.
Все идите прочь с дороги,
Видите несем печаль.
Осушились наши слезы,
Мы уйдем и нам не жаль.

Я сознательно сохранил неправильную пунктуацию: запятые и двоеточия исчезают тут, как препятствия на пути величественной и достигающей космической мощи и бытийственной силы («Облака как наши космы») мудрой старости. «Видите несем печаль»…

Потрясающий образ времени создал и девятилетний Саша, чьи стихи приводит в своей книге психолог А. А. Мелик-Пашаев:

Наше время быстро пробегает,
А столетья медленней текут.
Горы исчезают, реки высыхают,
Время медленно меняет все вокруг, (…)
Времени не видно и не слышно,
Виден лишь галактик взрывающихся свет.
Тик-так… Так мы слышим мгновенья.
Которых уже нет[126].

В последних строчках-буквально передано — вплоть до физической ощутимости! — исчезновение времени. За этим стоит особое мировидение, не получившее выражения на логическом уровне, но проявленное в конкретных поэтических образах.