У парадного подъезда

Совсем не случайны результаты пастернаковской попытки 20-х годов выступить в новом качестве — детского поэта. Внешне все абсолютно благополучно. Московское и ленинградское издательства выпустили в свет аккуратные книжечки его стихов, обращенных к маленькому читателю: «Карусель» и «Зверинец» (обе — 1924-й). Стихи эти нельзя назвать слабыми, в них есть прекрасные строки — но строки, удавшиеся словно бы вопреки внутреннему «заданию»; строки, где желание изъясняться вразумительно не оказывалось сильнее вдохновения:

С перепутья к этим прутьям
Поворот довольно крут,
Детям радость, встретим — крутим,
Слева — роща, справа — пруд. (…)
Эти вихри скрыты в крыше,
Посредине крыши — столб.
С каждым кругом тише, тише,
Тише; тише, тише, стоп!

Но таких строк было немного. Большинство же — были просты, доступны и — скучны. Ибо «подстроиться» под ребенка, начать разговаривать с ним на его языке мыслимо лишь «с высоты»-иного — взрослого и едва ли не старчески умудренного — психологического уровня. Потому-то, скажем, «детские» стихи Самуила Маршака — очень детские, а взрослые — очень взрослые. У Бориса Пастернака все наоборот.

Этим объясняется и странное свойство, его художественного мира, смутившее даже столь проницательного читателя, как Анна Ахматова. «Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное, — писала она. — Он нигде ничего не вспоминает». Но разве нужно вспоминать о том, что по прошествии лет так и не разлучилось с тобой, что осталось твоим достоянием, неотъемлемой частью твоей личности, центром твоего ценностного кругозора? Нет. Вспоминать имеет смысл о том, что осталось давно позади, с чем ты пребываешь в разлуке. А Пастернак с детством — во всяком случае, до самого последнего своего периода — не разлучался, и если мы не поймем этого, то никогда не сможем разобраться в таких его вещах, как стихотворение «Старый парк», написанное военной порою».

Мальчик маленький в кроватке.
Бури озверелый рев. (…)
Раненому врач в халате
Промывал вчерашний шов.

Обманчивая простота поздней пастернаковской лирики подчас играет с нею дурную шутку. Легко, подчинившись «прямой перспективе» быстрого хорея, поспешить в чтении и «проскочить» очень важное противоречие, заключенное в первой же строке. А именно: какое отношение имеет «мальчик маленький в кроватке» к раненому? Где тут выпавшее смысловое звено? Почему лишь следующие строки стихотворения способны прояснить ассоциативный ряд?

Вдруг больной узнал в палате Друга детства, дом отцов, — то есть не здесь и не сейчас лежит «мальчик маленький в кроватке», а тогда и там, в детстве героя. Разные измерения человеческой жизни совмещены здесь конечно же не случайно. Герой, потомок славянофила Самарина, чудом попал во время войны в госпиталь, расположившийся в родовом имении Самариных, и, значит, лицом к лицу встречается со своей «начальной порой»; он одновременной боец Красной Армии и «мальчик маленький в кроватке». Пастернак поступает вопреки «нормальной» логике. По ней следовало бы поменять все строки местами, чтобы раненый сначала узнавал «дом отцов», а уж потом мысленно «превращался» в маленького мальчика. Но тогда вспоминаемое не предшествовало бы воспоминанию, — а без этого внутреннее задание стихотворения не было бы выполнено. Прошлое, детское, светлое, — никуда не исчезало, не отменялось временем. Он живет в стенах этого дома, в шуме старого парка, где из проткнутой лучом садящегося солнца дали:

Льются волны изумруда,
Как в волшебном фонаре

Вдумаемся в смысл сравнения. Сравниваем мы обычно с тем, что нам ближе, роднее, понятнее. Пастернаковскому герою, равно как и самому поэту, роднее и понятнее образ из первоначальной поры, не то что довоенного — дореволюционного, прошловекового даже детства. Почему? Не потому ли, что он всегда носит в себе этот вольный, безопасный и таинственный мир «фольварков, парков, рощ», где «люди и вещи на равной ноге»; где нянька соединяет тебя с народным сознанием, а родители вводят под своды городской культуры? Видимо, так.

Размышления о той поре неизменно вызывают у Пастернака слезы, — не прощальные рыдания вечной разлуки, а радостные, легкие слезы от новой встречи с самым близким на свете. «Утром, проснувшись, думал (…) о твоем детстве, — писал поэт М. И. Цветаевой 20 апреля 1926 года, — и с совершенно мокрым лицом (…) напевал балладу за балладой, и ноктюрны, все в чем ты выварилась и я. И ревел». Почти теми же словами и почти то же переживание пять лет спустя воссоздано в стихотворении «Годами когда-нибудь в зале концертной…» —