У памяти свои законы

Он ждал. Она взвесила девушке со смешливым лицом сахар, потом начала взвешивать печенье.

— Насть, ты чегой-то, весь магазин хочешь скупить? — ласково спросил кто-то.

Поляков обернулся. У двери стоял парень в узких — точно таких, как у Мясникова, — джинсах, крутил за длинный стебель белую розу и улыбался. У него тоже было смешливое, радостное лицо, глаза горели влюбленно и добро. Он подмигнул, весело сказал:

— Одно разорение с ей.

— Все ж надобно, Вань, — ласково ответила девушка. — Еще туфли примерю. И ситцу маманя наказала.

— Тю! Провозишься. На воле подожду. — И, улыбаясь, парень вышел.

Продавщица отвесила печенье, дала девушке примерить туфли, нагнулась, долго шарила под прилавком, наконец протянула Полякову карандаш.

— Спасибо.

Он заплатил, ударился коленкой об угол дивана и вышел. Парень стоял у двери, нюхая розу.

— Копается? — то ли спросил, то ли констатировал он.

Поляков не ответил, приложил к стене сельмага блокнот, стал писать.

— Телеграф тут есть?

— Нет, — улыбаясь, ответил парень, — тут нет. В Новоморском.

С задов сельмага вышел со своей свитой председатель.

— Эй, Гаврилин, — грозно позвал он.

— Ну? — по-прежнему улыбаясь, спросил парень.

— Не нукай, не запрягал! Брал вчера подводу?

— Ага, — радостно сказал парень. — Настино барахлишко перевез.

— А кто разрешил? Я разрешил?

— Делов-то! По-бы́строму — туда-сюда.

— Ты, сукин сын, дурочку не строй! «Туда-сюда». Всяк себе хозяин. Я тебе, негодяю, сто раз говорил: без самоуправства. Подлец, улыбается еще!

Председатель кричал, а Поляков в ужасе смотрел на его лицо — оно было гадким, бесстыдно голым. Он кричал, а с губ парня сходила улыбка, затухали глаза. Они становились, как у затравленного человека, который не верит ни в радость, ни в справедливость, они гасли, и в них появлялось почти такое выражение, какое было в холодных, неживых председателевых глазах. Только что глаза парня горели, как две свечи, как два прожектора, а сейчас уже сухо тлели, словно угли в затухающем костре, мерцая последним огнем. Председатель кричал, — и невероятно! — белая роза в руках парня чернела и чернела и стала черной, как голенища председательских сапог. Среди бела дня убивали человека, а он молча корчился в судорогах.

Поляков положил блокнот в карман, расправил его там, чтоб не смялись листки, и медленно подошел к председателю. Председатель перестал кричать, на полуслове оборвав какое-то ругательство, и отшатнулся, испуганно глядя на Полякова. Они стояли друг против друга, будто смотрелись в зеркало, потому что у них были одинаковые лица.

— Негодяй, — сказал Поляков.

— Вы кто такой?

— Убирайся сейчас же! — сказал Поляков. — Негодяй.

И лицо председателя дрогнуло, теперь на нем был написан страх. Что-то бормоча, что-то еще выкрикивая, председатель повернулся и пошел прочь, потому что был трус. А Поляков пошел к правлению, щупая в кармане блокнот. Он еще слышал, как кто-то из председательской свиты сказал: «Начальство какое-то», слышал, как парень зло крикнул своей Насте: «Ну ты, дуреха, черти тебя, что ли, съели», — и словно забыл и о председателе и о парне.

Он подошел к правлению, зашел в темный прохладный коридор, открыл одну дверь, другую, наконец в третьей комнате увидел за столом девушку, бойко гоняющую костяшки счетов. Перед нею стоял телефон, графин с мутной водой и часы. Они показывали без двадцати четыре. Над ее головой висел плакат. На плакате шли веселые, красивые молодые люди, несли красные знамена. На знаменах было написано: «Мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье».

— Можно от вас позвонить? — спросил Поляков.

— Нет, — не поднимая глаз, ответила она. Но через секунду взглянула на него, поколебалась и молча подвинула телефон.

Он снял трубку.

— Третий, — сказала телефонистка.

— Мне нужна Новоморская почта.

— Соединяю.

Издалека, будто с того света, донесся до него голос девушки с бигудями:

— Почта слушает.

— Вы можете принять телеграмму по телефону? Я продиктую.

— Нет, по телефону не могу.

— Почему?

— Потому что за телеграммы надо платить.

— Заплатит адресат.

— Вы что, смеетесь? — Она положила трубку.

Она поторопилась. Он позвонил еще раз, спросил, нет ли на его имя телеграммы.

— Есть.

— Прочтите, пожалуйста.

— Не могу, — сказала она.

— Почему?

Она засмеялась.

— Ну, а если вы это не вы?

— Честное слово, — сказал он. — Я — это я. Я даже знаю, от кого телеграмма. От Шамаева.

— Верно, — сказала она.

— Прочтите.

Она поколебалась, прочла:

«Пока ничего нового. Приветствую. Шамаев».

— Спасибо, — сказал он. — Можете разорвать: я уезжаю.

И повесил трубку.

Он вышел на дорогу, по которой приехал сюда. Подождал, не проедет ли какая машина в сторону Новоморского, не дождался, побрел пешком. Идти было тяжело, и оттого, что устал, и оттого, что стояла духота, воздух будто сгустился, пропитался горячей пылью и жег горло. В горах сухо поблескивала молния, оттуда ползли темные тучи. Его догнал грузовик. В кузове, перекатываясь от борта к борту, громыхали пустые бочки. Он поднял руку. Потный, уставший шофер прокашлялся в кулак, спросил:

— В Новоморской, что ль? Курить есть?