У памяти свои законы

Он сел на порог, поскуливая, будто бездомный щенок. Пошел дождь, сначала маленький, шумный — прогремел, побрызгал и утих. А за ним скоро пришел ливень— тихий, злой, он окатил Фролова и промочил до нитки. Но Фролов как сидел на пороге, так и продолжал сидеть.

— Ты тут, что ли? — спросила из-за двери Анфиса*

Он промычал что-то в ответ.

— Вот бешеный, — сказала она и открыла дверь. — Иди! Ну, заходи! Захолодаешь, воспаление легких получишь. Ну совсем бешеный!

Он не хотел идти, но она втянула его за шиворот.

— Раздевайся, дурак, сушиться будешь.

Он в самом деле замерз так, что лязгал зубами, и потому покорно разделся, покорно лег на матрас у двери, который она сняла для него со своей кровати, съежился под одеялом, но согреться никак не мог.

Анфиса не спала, ворочалась. И вдруг заплакала, а выплакавшись, сказала грустно:

— Вот она бабья доля. Ну ладно, иди, дурачок, согрею.

Но он не шел. Ему холодно было и уже совсем не хотелось идти к ней.

— Иди, — позвала она, поняла, что он не придет, и сползла с постели, легла рядом с ним.

Она была в одной рубашке. Фролову сразу стало жарко, будто обдало кипятком. Он обхватил ее, вдыхая запах сытого, мягкого ее тела, но вспомнил вдруг Солдатку и словно окаменел весь.

Он и сам не знал, почему вспомнил Солдатку, но вспомнил отчего-то и тут же почувствовал, что ничего не получится у него сейчас с Анфисой. Он и хотел, чтобы вернулась его сила, но она не возвращалась. Ему было стыдно, что опозорился перед бабой, что зазря распалил ее, но Анфиса словно бы поняла его состояние и, успокаивая, ласково погладила по голове.

— Ну, ничего, голубчик, — говорила она, зная, что он уже не совладает с собой, а она ничем ему не поможет. — Эка беда, успокойся, дурачок, козленок глупый, ну, успокойся.

Он уткнулся носом в ее тугую грудь, сказал:

— А Солдатку-то нынче на бомбе разворотило, — заплакал и так, в пьяных слезах, уснул.

А утром проснулся — Анфисы не было, ушла.

На стуле висели его штаны, рубаха, вычищенные от грязи, глаженые. Фролов оделся, пошел домой. Невезучий он какой-то, все у него наперекосяк, не как у людей.

Он вышел на улицу и вдруг понял, что он чужой тут, ненужный человек. У каждого должна быть своя земля и свое место, а его земля, его место не тут. Ему только казалось, что здесь его место, а его место не здесь. На Волге — вот где его место. Здесь он обуза, раздражение, бревно в Настином глазу, а на Волге лучший, жданный человек.

Самое главное — решить. А уж когда решение принято, действовать легко и даже радостно. Фролов подал своему фабричному начальству заявление об уходе с места работы по собственному желанию. Начальство считало Фролова хорошим, исполнительным работником, даже намечало повесить его фотографию на красную доску и потому отпустило Фролова с сожалением, пожав ему руку.

За время проживания в поселке Фролов оброс кое-какими вещами — одеждой. Пальто он себе справил, костюм гражданский — из синего шевиота, стоимостью в семьсот двадцать четыре рубля двадцать шесть копеек, полуботинки коричневые, выходные, а также черные — на каждый день. Правда, все это Фролов не носил, берег, а носил привычную солдатскую форму — гимнастерку, сапоги да шинельку. Это одеяние он и в дорогу надел — прилично и удобно. Гражданскую же справу свою затолкал в чемодан и вещмешок.

Прощаться Фролов ни с кем не стал, поблагодарил бабку Филипповну за ее тихость, ненадоедливость и отправился в путь-дорогу.

Грусти никакой у него не было. Поселковая жизнь, входящие, исходящие и другие всякие бумаги, Солдатка, Настя, Анфиса, фабричное начальство, Ромка — все уже было для него в прошлом, как складный, похожий на достоверность, сон. Фролов уже весь был не в прошлом и не в настоящем, а в тумане будущего.

В Чебоксары Фролов прибыл на третьи сутки. Город ему понравился спокойной простотой и месторасположением над самой Волгой. Люди тут жили нерусские, говорили на своем, тоже благозвучном, чувашском языке. Были они ласковы между собой, душевны с Фроловым. Добрый, тихий, не настырный народ, застенчивый в обхождении, приятный разговором и внешностью. Фролов даже неловкость испытал, общаясь с ними: они знали его язык, а он не знал их языка, хотя приехал жить к ним в страну. «Надо выучить, чтоб ловчее было», — порешил Фролов и сразу же стал заучивать некоторые слова.

После многочасового томления на пристани Фролов дождался наконец катера, набитого всяким людом. Кое-как протолкался на палубу и поплыл, подставив лицо живительному воздуху матушки Волги. Катер перевез его на другой берег и оставил одного.

Он стоял по-над Волгой, глядел вслед уходящему катеру, слушал шуршание в траве под ногами бабочек, жуков, мошек, червей, плескание рыбы в реке, крик птиц в небе, дышал первозданным запахом земли и уверенно думал, что вот оно, его место, предназначенное ему судьбой, отвечающее его желаниям и склонностям.

Он припомнил, как Мария Андриановна объясняла дорогу к ее деревне, сориентировался и смело пошел вдоль берега.