У нас на дворе (рассказы)

Он удивлен. Ведь Таисия Никифоровна дежурила сегодня в утро. Что она так поздно делает тут?

— Просьба у меня… Личная просьба, — запинаясь, произносит Таисия Никифоровна. — Вы уж не обессудьте…

— Пожалуйста, пожалуйста!

— Вот ведь незадача, — говорит Таисия Никифоровна. — Допекло. Все крепилась, а пришлось-таки вас обеспокоить. У меня давно так и тянет, так и тянет… Старость, что ль?.. Уважьте, уж будьте ласковы…

Говорит она нескладно, длинно, но Михаил Николаевич не перебивает. Он уже знает: больным зачастую трудно начать разговор с врачом. Особенно женщинам.

— Вот тут… Так и режет, — наконец выдавливает Таисия Никифоровна и дотрагивается рукой до живота.

— Посмотрим, посмотрим, — бодро произносит Михаил Николаевич.

Это он перенял у отца. Боли в области живота — может быть, пустяк, а может быть… Обычно, чем грознее симптомы у пациента, тем бодрее был голос отца.

Он осматривает Таисию Никифоровну. Как и все женщины, даже проработавшие много лет в больнице, она смущается, показываясь знакомому врачу-мужчине. Всегда проще, когда врач — чужой.

А тем более Михаил Николаевич — такой молодой…

Осмотр длится недолго. К счастью, случай четкий, вполне определенный. Теперь голос Михаила Николаевича бодр без наигрыша.

— Пупочная грыжа, — говорит он. — Сто лет проживете.

Михаил Николаевич и не догадывается, что Таисия Никифоровна еще два года назад обследовалась и выяснила: грыжа. Знает она и другое: можно эту грыжу оперировать, а можно и подождать.

Но она и виду не подает, что диагноз не нов.

— А это опасно? — спрашивает она. — Нужна операция?

Михаил Николаевич улыбается.

— Все мы, медработники, одинаковы! Другого лечить — тут мы боги! А как сами заболеем — сразу теряемся. Пупочная грыжа — что ж тут страшного? А операция… Можно сейчас, а можно — и через годик.

Таисия Никифоровна долго молчит, губы ее строго поджаты.

— Нет уж, — говорит она. — Коли нужно резать — значит, режьте. Сразу. У меня нрав такой. Иначе буду не жить, а только свою грыжу обдумывать.

Михаил Николаевич краснеет. Есть у него это дурацкое свойство: краснеть в самые неподходящие моменты.

"Меня? Меня просит? После двух смертей?"

— Торопиться некуда, — чуть оправившись, говорит он. — Положим вас в район. Там пусть главный посмотрит, ну и прооперирует.

— Нет уж! — твердо рубит Таисия Никифоровна. — Ни в какую другую больницу… Назначайте на операцию — и все тут.

Вскоре она уходит. И уже не слышит, как в кабинете главврача раздаются резкие прерывистые звонки: на проводе Ленинград.

— Да, да! — кричит Михаил Николаевич. — Папа? Это ты, папа?!

Слышимость плохая, какой-то непрерывный треск в трубке. Михаилу Николаевичу, как всем, ведущим междугородные переговоры, кажется: если громче кричать, далекому собеседнику будет слышнее.

— Да, да! — кричит он. — Все в порядке! Я говорю — в порядке! А вы как? Ну и прекрасно! Нет, в ближайшее время не приеду! Работы — по горло. Вот еще рентгеновский аппарат вырвал. Стану заодно и рентгенологом. Что-что? Я же сказал — работаем! Не зря хлеб жуем!

И голос у него сильный, уверенный…

БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ

Это было в сорок втором.

В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.

Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.

В многослойных заскорузлых — в гное и сукровице — бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.

Он был, видимо, в беспамятстве.

— Мается братишка, — вздохнул сосед слева, пожилой сапер. — Беспокоится…

И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать…

Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:

"Как же он еще жив?! Чудо…"

Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало — жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.

"Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…"

Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.

Соседи не поняли — контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.

Раненые раздражительны. Сапер — его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, — сапер позвал сестру.

Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.

Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:

"Та-та-та… та-та… та… та-та-та-та…"

В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.

Но рука — упрямо, фанатично — делала свое.

"Та-та-та… та-та… та…"

Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука… Она как бы жила самостоятельно…