У мента была собака

— Гюль-Бала, что ты молчишь?! Тебя это уже не касается, да?!

Гюль-Бала морщится, играет желваками, бровями, носом, фуражку с головы седой снимает, как поляк конфедератку: при чем тут вещи — жизнь как один день пролетела, а она о вещах. Женщина — что с нее возьмешь. Глупая счастливица.

— Гюль-Бала, моему мальчику обрезание сегодня делают…

— …Бог пусть хранит твоего мальчика.

Мужчина в белой майке по имени Мехти мнется, не знает, что сказать, чтобы не обидеть милиционера.

— Долго ли будут твои грузчики мебель носить? — Осторожно интересуется он.

— Люди начнут приходить, а тут мебель носят. Ты это хочешь сказать? Да?

— Да, то есть — нет, — отфильтровал свои мысли Мехти. — Как могу я такое сказать.

— Сколько надо, столько и будут носить, — успокаивает дворового старосту майор.

Тогда Мехти, беременный мужчина в белой майке, как видно, большой дипломат, как бы между прочим приглашает участкового на свадьбу мальца: «С женою приходите, ждать будем, товарищ майор» и тут же предлагает свою помощь. Вернее, даже не свою …

— …Самед, Рамин, Фуад, Азад, Республиканец, ай Республиканец… — зовет пацанву, мелочь звонкую, помочь нерадивым грузчикам.

Гюль-Бала погонами майорскими пожимает:

— Смотри, чтобы не побили мне тут ничего.

— Под присмотром моим будут.

— Мы все у Бога под присмотром.

Мальчики идут помогать участковому, но без охоты, словно по берегу моря, по краю дороги в верблюжьих колючках бредут они. Нутро их колеблется. Особенно Республиканца. Он мальчик не местный, из Ростова-на-Дону прибыл, погостить у бабушки, сиропной восточной дипломатии отроку, воспитывавшемуся на Военведе, понять не дано. Мальчик на фортепиано всего «глухого» Бетховена играет и тайно восторгается паузностью Шенберга.

Самед передает Республиканцу гладильную доску, похожую на большое засушенное насекомое.

— Неси, доска полегче будет. — Сам берет тяжелую стопку пластинок.

— Вообще-то я мог и пластинки понести.

Самед кривится.

— Дома будешь штангу таскать.

— Да я на перекладине двенадцать раз только так…

— Не лезь, а то еще надорвешься перед Ростовом.

Старик Байрам, наблюдавший сверху разговор участкового с беломаечным старостой двора, качает головой, сплевывает вязкой табачной слюной на кондиционер внизу, на щелястую крышу дворового туалета, так, как если бы он не сидел в коляске и у него были бы силы встать, развернуться на крепких футбольных ногах и уйти, как это делают все нормальные люди, когда желают произвести впечатление на окружающих.

IV

Парадным стуком женских туфель, духами, носящими имена великих французских кутюрье, по совместительству парфюмеров-философов, от Коко до самой до Шанели, прозвучал новый бакинский вечер, тысячелетним нежно-розовым успокоительным мазком лег на сереющем бархатном небе, шепча что-то свое о верджинском табаке, галстуках, шарфиках, подвесках, браслетах… о королях и шейхах, прошедших сквозь века на одних и тех же условиях.

Во дворе уже пахло дымной бараниной и вымоченным в уксусе луком. Не нужным теперь луком, сладким красным луком и луком белым горьким, луком, вступившим в последнюю слезоточивую схватку с империей Армани и сексуальной неудовлетворенностью пудовых матрон.

У входа во двор в цепочку выстраиваются до неприличия вылизанные автомобили. Их колеса мыли жигулевским пивом, чтобы они были чернее арабского кофе, по хрому маниакально проходились войлоком, чтобы сверкал, горел на солнце, и воска, воска тоже не жалели: машина должна всю пролетающую мимо жизнь в себя вбирать, со всеми ее мгновенными тенями и бликами…

Освободившийся от румынской мебели «…леб» подбирается плавно к светофору, к выцветшей затоптанной зебре, к тому самому углу дома, из-за которого в машину стреляли националисты. «Да здравствует Народный Фронт!»

Водитель грузовика, воспользовавшись красными секундами у пешеходной дорожки, сочувствует сержантику от всего пятискоростного водительского сердца:

— Ну и теща ж тебе досталась. Вот увидишь, с печенью съест и не поперхнется.

— Тесть тоже с клыками вышел. Но я ради детей своих не успокоюсь.

— Когда в День милиции тебя дети начнут по частям рвать за то, что из капитанов никак не выпрыгнешь, не забудь мне позвонить. У меня на коньяк хватит.

Сержант смеется:

— Сначала за старую хлебовозку расплатись, потом будешь мне коньяком душу возвращать.

V

Самеду, первенцу Мехти, можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, был же он всего на год старше Республиканца. Самед уже брил и высокие скулы, и крепкие щеки, и упрямый подбородок. Вот только усы подростковые оставлял, чтобы при случае развеять последние сомнения в своей мужественности. А Республиканец — тогда еще не Республиканец, — хотя дядя, брат отца, и подарил ему на день отлучения от дурных наклонностей венгерский бритвенный набор в кожаном футляре, лишь сбривал лезвием «Спутник» легкую русую пыльцу под вздернутым носом, надеясь, что от этого волос его почернеет, пойдет густо по всему лицу, в особенности у висков — скроет «национальную» лопоухость, которой на самом деле у него не было, но которая так донимала требовательного к себе Республиканца.