У лодки семь рулей

Луиза (настоящее ли это ее имя?) велела мне ровно в девять быть в Люксембургском саду, на левом берегу озера. Там меня будет ждать старик в черной шляпе и с красным шарфом на шее; он передаст пакет. Оттуда я пешком отправлюсь в Сите. Поручение ответственное. Надо остерегаться: шпики на каждом углу.

Я так старался выполнить первое свое поручение, что забыл о шарфе. Забыл — не то слово: я перепутал условный знак. Да, в этом все дело; и когда я обратился к старику с вопросом: «Как пройти на улицу Эстрапад?» — он удивленно взглянул на меня и пробормотал:

— Уходи скорей, кажется, за мной следят.

Из дому я вышел, соблюдая всяческие предосторожности. В метро подозрительно косился на всех, кто, по моему мнению, проявлял ко мне слишком большой интерес, и вздохнул с облегчением лишь на станции Мабийон. Я один вышел из вагона. Платформа была почти пуста. Я обернулся и увидел в отдалении немецкого офицера. Я вздрогнул, но поборол волнение и, повернув голову, убедился, что он стоит на месте.

Я мигом взбежал по лестнице и юркнул в ближайшее бистро, удостовериться, — что за мной не следят.

— Один кальвадос, — сказал я женщине за стойкой.

Не в кальвадосе ли причина моей забывчивости?

Убедившись, что все в порядке, я сунул руки в карманы и, посвистывая, отправился дальше с самым непринужденным, как мне казалось, видом. Остановился перед витриной: оглядел улицу. Ничего подозрительного. Снова тронулся в путь; оставалось полчаса. Я решил прогуляться по улице Сен-Жермен и войти в сад с другой стороны. По неопытности я опасался только мужчин. Я почему-то думал, что в полиции служат только мужчины. Один из прохожих насторожил меня. Он стоял на углу, делая вид, что читает газету, и наблюдал за мной. Когда я взглянул на него, он заслонил лицо газетой.

«Пожалуй, я сглупил», — мелькнуло у меня в голове. И я поскорее удалился.

«Какого цвета на нем костюм? Вроде бы коричневый. Да, кажется, так». Я опять прошел мимо и убедился, что он не выслеживает меня. Тогда я беспечно вошел в ворота (оставалось четыре минуты) и направился к месту, которое назвала Луиза. Старик в черной шляпе, с красным шарфом…

«Тут они дали маху, — подумал я. — Такой шарф обязательно привлечет внимание».

Несколько немецких солдат обступили скамейку и пели, взявшись за руки, словно школьники на большой перемене. Завидев меня, они расхохотались и принялись что-то лопотать на своем гортанном языке, осквернявшем Париж. Зеленые — цвета надежды — мундиры, кавалерийские сапоги и свастика.

Подходя к озеру, я сосредоточил внимание на старике. А ведь надо было оглядеться по сторонам. Я шел, как слепец, ничего не замечая вокруг. Нет, я не гожусь для таких вещей. Я увидел его: он стоял у самой воды, на нем был красный шарф, только не так повязанный, как говорила Луиза. Если бы шарф ниспадал свободно, я бы мог подойти. Только тогда… А старик обмотал его вокруг шеи. Меня предупреждали, теперь-то я помню. Я задал условленный вопрос, а он как-то странно взглянул на меня и пробормотал:

— Уходи скорей, кажется, за мной следят.

Но было уже поздно. Стараясь казаться как можно спокойнее, я зашагал медленно, как только мог, а сердце так и рвалось из груди, точно призовая лошадь к финишу. «Хальт!» Это мне. Они заметили. У меня не было с собой пистолета. А если б был, хватило бы у меня решимости обернуться и выстрелить? За спиной зашуршали по гравию торопливые шаги. Я стал насвистывать, потирая руки.

— Ты что, оглох?!

Меня толкнули, я обернулся и увидел, как двое немцев схватили старика. Больше я никогда с ним не встречался. Все время я ждал, что нам устроят очную ставку. Они считали это действенным средством. Но прошло больше месяца, меня перевели в общую камеру и после тех двух допросов больше не вызывали.

Я понимал, что этим дело не кончится. Вероятно, они рассчитывают, что здесь я кому-нибудь проболтаюсь. Что за человек мой земляк? Не служит ли он в полиции? Может быть, это агент гестапо? Спрашивал же он, за что я попал в тюрьму?

— В наше время вообще не знаешь, есть ли у тебя право быть свободным, — ответил я безучастно.

— Что верно, то верно. Это вы в самую точку попали. Но я знаю, за что сижу.

— Это утешительно.

Видимо, сидевшему поблизости заключенному наскучила португальская речь, и, передразнивая нас, он залаял по-собачьи: «А-у, а-у, а-у!» Другие засмеялись; кто-то принялся подвывать.

Тогда мой земляк схватился за воображаемый автомат и прошил всех двумя очередями — глаза его так и горели гневом. А потом вернулся ко мне, и взгляд его стал тоскливым. Временами мне чудилось, будто лицо это — живое зеркало, и я в нем отражаюсь. Должно быть, я тоже такой, и вид у меня затравленный, страдальческий, кожа бледная, и жилы на шее резко обозначились — точь-в-точь два конца веревки на горле.

— У этого типа просто пунктик какой-то — задирать иностранцев, — пояснил он. — Есть французы, которые считают, что и тюрьмы-то для них должны быть отдельные. Вы с ним еще столкнетесь. Ладно, попадешься мне на воле, узнаешь, что почем! Все равно от меня не уйдешь.

Он взял меня за руку и подвел к решетчатому окну.