У каждого свой ад

— «Сверхъестественные истории»… — протянул Хемингуэй. — «Удивительные истории»… — Легкая тень отвращения промелькнула на его лице. — Не думаю, что мне известны эти журналы. Но вы ведь неплохо писали, да, джентльмены? Ну конечно. Я уверен в этом. Вы были неплохими писателями, иначе не попали бы в Ад. Об этом можно даже и не говорить. — Он засмеялся, весело потер ладони, и бесцеремонно обнял Говарда и Лавкрафта за плечи. Говард казался несколько смущенным, а Лавкрафт выглядел так, будто мечтал провалиться сквозь землю. — Ну что ж, джентльмены, — пробасил Хемингуэй, — что мы здесь делаем? У нас маленькое затруднение. Один герой хочет биться голыми руками, а другой хочет использовать — как же он это назвал? — пистолет с разрывными пулями. Вы должны больше знать об этом, чем я. Этот пистолет, наверное, похож на какой-нибудь лазер из «Удивительных историй», я правильно понимаю? Но мы этого допустить не можем. Безоружный против фантастического оружия будущего? Нужно, чтобы условия были равными, иначе не пойдет.

— Пусть он дерется со мной голыми руками, — сказал Гильгамеш издали. — Так мы дрались первый раз, на Большом Базаре, когда встретились в Уруке.

— Гильгамеш боится использовать новое оружие, — ответил Энкиду.

— Боюсь?

— Я принес ему прекрасное ружье двенадцатого калибра, подарок моему брату Гильгамешу. А он оттолкнул его, словно я принес ему ядовитую змею.

— Ложь! — зарычал Гильгамеш. — Я не боюсь! Я презираю его, потому что это оружие для трусов!

— Он боится всего нового, — сказал Энкиду. — Я никогда не думал, что Гильгамешу из Урука знаком страх, но он боится неизвестного. Он назвал меня трусом, потому что я хотел охотиться с ружьем. Но я думаю, что это он трус. И теперь он боится биться со мной незнакомым оружием. Он знает, что я его убью. Даже оказавшись в Аду, он боится смерти, понимаете? Смерть всегда была его самым большим страхом. Почему? Может быть, потому что это заденет его гордость? Думаю, что так. Он слишком горд, чтобы умереть, слишком горд, чтобы принять волю богов…

— Я задушу тебя голыми руками! — взвыл Гильгамеш.

— Дайте нам пистолеты, — сказал Энкиду, — посмотрим, осмелится ли он прикоснуться к этому оружию.

— Оружие трусов!

— Ты снова называешь меня трусом? Ты, Гильгамеш, который дрожит от страха…

— Джентльмены! Джентльмены!

— Ты боишься моей силы, Энкиду!

— А ты боишься моих знаний. Ты со своим старым мечом, со своим жалким луком…

— И это тот Энкиду, которого я любил, насмехается надо мной?…

— Ты первым начал, когда отшвырнул ружье, оттолкнул мой подарок, назвал меня трусом…

— Это оружие, я сказал, было трусливым. Не ты, Энкиду.

— Это одно и то же.

— Bitter, bitter[35], — встрял Швейцер. — Не стоит ссориться.

И снова заговорил Хемингуэй:

— Джентльмены, пожалуйста!

Они не обращали на него внимания.

— Я имел в виду…

— Ты сказал…

— Позор…

— Ты боишься…

— Трижды трус!

— Двадцать пять раз предатель!

— Лживый друг!

— Тщеславный хвастун!

— Джентльмены, прошу вас…

Но голос Хемингуэя, громкий и настойчивый, был заглушен яростным ревом, который вырвался из горла Гильгамеша. Страшный гнев сдавил ему грудь, горло, застлал кровавой пеленой глаза. Он больше не мог терпеть. Так же было и в первый раз, когда Энкиду пришел к нему с ружьем, а Гильгамеш вернул его, и они поссорились. Сперва они просто не соглашались друг с другом, потом спор перешел в жаркие дебаты, потом в ссору и, наконец, превратился в поток горьких обвинений. Друзья наговорили друг другу таких слов, каких никогда не говорили раньше, а ведь они были ближе чем братья.

Тогда дело не дошло до схватки. Энкиду просто ушел, заявив, что их дружба кончилась. Но теперь, услышав те же слова, распаленный ссорой Гильгамеш не мог больше сдерживаться. Охваченный яростью и отчаянием, он рванулся вперед.

Энкиду, сверкая глазами, был готов к битве.

Хемингуэй попытался встать между ними. Хотя он был высок и грузен, но выглядел ребенком рядом с Гильгамешем и Энкиду, и они отшвырнули его в сторону без малейшего усилия. С толчком, от которого, казалось, покачнулась земля, Гильгамеш столкнулся с Энкиду и сжал его обеими руками.

Энкиду засмеялся:

— Ты добился своего, царь Гильгамеш! Рукопашная!

— Это единственный способ битвы, который я признаю, — ответил Гильгамеш.

Наконец-то. Наконец-то. В этом мире не было борца, который мог бы потягаться с Гильгамешем из Урука. «Я уничтожу его, — подумал Гильгамеш, — как он уничтожил нашу дружбу. Я сломаю ему позвоночник. Я сокрушу его ребра».

Как когда-то много лет назад, они схватились, словно бешеные быки. Они смотрели друг другу в глаза, сжимая друг друга. Они хрипели; они рычали; они ревели. Гильгамеш выкрикивал вызов на бой на языке Урука и на всех тех, которые знал; и Энкиду набросился на него, рыча на зверином языке, на котором говорил, когда был дикарем, — дикое рычание льва равнин.