У Германтов

– Вы, Базен, хотите сказать, что я знала де Борнье? – перебила его герцогиня. – Конечно, знала, он даже несколько раз приходил ко мне, но без зова, – у меня не хватало духу пригласить его, после его ухода я каждый раз должна была все протирать формалином. А тот ужин я прекрасно помню, но только это было вовсе не у Зинаиды, – она в глаза не видела де Борнье, и когда при ней говорят о «Дочери Роланда», то она, наверно, думает, что речь идет о принцессе Бонапарт,[406] которую хотели выдать замуж за греческого короля; нет, ужин был в австрийском посольстве. Очаровательный Ойо[407] воображал, что доставляет мне удовольствие, сажая рядом со мной вонючего академика. Это все равно что подсадить эскадрон жандармов. Мне пришлось в течение всего ужина по возможности затыкать нос, я втягивала в себя запах швейцарского сыра!

Герцог Германтский, достигший своей тайной цели, украдкой поглядывал на гостей, чтобы проверить, какое впечатление производит на них рассказ герцогини.

– В самом деле, письма имеют для меня особую прелесть, – продолжала, несмотря на преграду, каковой являлась для нас голова принца Агригентского, дама, которая прекрасно знала литературу и в замке у которой хранились необычайно любопытные письма. – Не кажется ли вам, что письма многих писателей выше всего их творчества? Вы не помните, как фамилия автора «Саламбо»?

Я предпочел бы ничего не ответить ей, чтобы тем самым прекратить разговор, но почувствовал, что обижу принца Агригентского: на его лице было написано, что он отлично знает, кто написал «Саламбо», что он только из вежливости не лишает меня удовольствия ответить на ее вопрос, но что это стоит ему больших усилий.

– Флобер, – наконец выговорил я, но, из-за того что принц в эту минуту утвердительно кивнул головой, до того невнятно, что моей собеседнице могло послышаться: «Поль Бер[408]» или «Фюльбер[409]», а эти имена мало что говорили ей.

– Словом, – продолжала она, – насколько же его письма интереснее и лучше его книг! Кроме того, когда читаешь его письма, то становится ясно – ведь он много раз повторяет, как трудно дается ему работа над книгой, – что это не настоящий писатель, что призвания к литературе у него нет.

– Вот вы заговорили о переписке; по-моему, письма Гамбетты[410] изумительны, – молвила герцогиня Германтская; ей хотелось показать, что она не считает зазорным проявлять интерес к пролетарию и радикалу. Граф де Бреоте вполне оценил ее смелость; он посмотрел вокруг умиленно и растроганно, затем протер свой монокль.

– Боже мой! «Дочь Роланда» – это же скука смертная! – возвращаясь к де Борнье, воскликнул герцог Германтский с удовлетворением человека, сознающего свое превосходство над пьесой, на представлении которой он готов был повеситься со скуки, а быть может, с чувством suave mari magno,[411] которое мы испытываем во время вкусного обеда, вспоминая такие ужасные вечера. – А все-таки в ней есть несколько хороших стихов и патриотическое чувство!

Я признался, что я отнюдь не в восторге от де Борнье.

– Вот как? Что же вам в нем не нравится? – с любопытством спросил герцог: он был убежден, что если мы о мужчине говорим плохо, значит, он нас чем-нибудь обидел, а если о женщине – хорошо, значит, у нас с ней завязывается интрижка. – У вас на него зуб. Что он вам сделал? Расскажите! Да ведь это же ясно: раз вы его ругаете, значит, между вами пробежала черная кошка. «Дочь Роланда» – вещь растянутая, но все-таки от нее чем-то этаким веет.

– Веет – это очень верное слово в применении к такому пахучему автору, – с насмешкой в голосе прервала мужа герцогиня Германтская. – Если наш милый мальчик когда-нибудь с ним встречался, то что же удивительного, если ему все еще чудится запах де Борнье?

– Должен вам признаться, – обращаясь к принцессе Пармской, снова заговорил герцог, – что, если оставить в стороне «Дочь Роланда», я в литературе и даже в музыке человек до ужаса отсталый, я люблю только старье. Вы не поверите, но когда моя жена садится вечером за рояль, я иной раз прошу ее сыграть что-нибудь старинное из Обера, Буальдье,[412] даже из Бетховена! Таков мой вкус. А вот от музыки Вагнера меня сейчас же начинает клонить в сон.

– Вы не правы, – возразила герцогиня Германтская, – при всех своих невыносимых длиннотах Вагнер гениален. «Лоэнгрин» – шедевр. Даже в «Тристане» есть интересные места. А хор прях из «Летучего голландца» – это уже настоящее чудо.

– Ну а мы с тобой, Бабал, – обратился герцог к графу де Бреоте, – предпочитаем: «Сей дивный уголок[413] как будто предназначен, чтоб люди знатные встречаться здесь могли», не правда ли? Упоительно! И «Фра-Дьяволо[414]», и «Волшебная флейта[415]», и «Шале[416]», и «Свадьба Фигаро[417]», и «Бриллиантовая корона» – вот это, я понимаю, музыка! Так же обстоит дело и с литературой. Я обожаю Бальзака: «Бал в Со[418]», «Парижских могикан[419]».