У чужих берегов

– В каюте: ногу повредил...

– Принимайте командование!

– Есть!

В коридорах шла все та же напряженная работа. Люди с ведрами шатались от усталости, помпы хрипели, и их поминутно приходилось чистить, но воды в машинном отделении все же убавилось наполовину.

– Казанцев, как дела?

– Кингстон довернули. Резьба была сорвана лишь в одном месте, посередине... Донки еще не работают.

– А вообще – много мусора выбрали?

– Уйму!

Казанцев махнул рукой. Вторая засунута за матросский пояс.

– Что у тебя с левой?

– Кажись, сломана. Когда нырял, двинулся обо что-то...

– Так какого черта не идешь в лазарет?

– Там и без меня полно. Трос много народу перекалечил.

У верхней аварийной динамо возились двое с гаечными ключами – огромный старик с длинными волосами и обвисшими брылями на щетинистых щеках и молодой человек в форменном флотском кителе.

– Ну что, Владимир Владимирович? – спросил старика Барабанов.

– Если дадут пар – гарантирую свет. Якорь динамо перемотали, повреждения устранили. Вот с мотором ничего не получается: поршневые кольца полопались, а запасных нет. Да тут никто никогда и не заглядывал в мотор.

– Спасибо, Владимир Владимирович! Напишу обо всем. Быть может, зачтется...

– Кто это? – спросил я чекиста.

– Да Самарин же! Он по профессии инженер-электрик. А второй судовой электрик – Балахонов, кажется, по фамилии, пьянствовал весь рейс в своей каюте. Самарин разыскал его и избил как Сидорову козу. Вдвоем и работали. Ты представляешь, что это за труд: сделать перемотку якоря в полутьме, при свечах, в наших условиях.

– Да, труд, так сказать, многометровый... Ну, давай наверх, на мостик!

Но мостика не было. Остался левый открылок, и только. Всю лобовую разнесло в щепки. Теперь долетающая сюда соленая пена то и дело покалывала лицо миллионами невидимых иголок.

Обледеневший Сергеев указал рукавицей куда-то вправо. Ага, вот оно что: от японских спасателей отделилось узкое длинное тело эскадренного миноносца. Он начал описывать циркуляцию вокруг «Свердловска», непрерывно мигая клотиковой лампой.

«Требую покинуть территориальные воды Японии», – перевожу я Барабанову.

Сергеев, стряхивая с дождевика комья мокрого снега, кричит вахтенному:

– Сигнальщиков – на фалы! Бего-о-ом!

Наверное, впервые раздалась такая команда на «Свердловске», потому что вахтенный недоуменно посмотрел на старпома.

– Бего-о-ом, сволочь!

Вот и сигнальщики. Что он задумал, этот больной, неврастеничный человек?..

Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания.

Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся.

Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым.

– Прекрасно! – сказал Барабанов. – Тонус корабля поднят... Что это наши на носу делают?

– Принимают бочку с буксирным концом «Красина».

– Отлично! Аварийная тройка самораспускается!

В моем путевом дневнике значится:

«...Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: «Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк».

Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их.

– Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией... Тем более, что судовой телеграф на советских судах – правительственный.

И еще записано в моем путевом дневнике:

«...На буксире «Красина» подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают.

Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем.

Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и, когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..»