У чужих берегов

– Манилов в морском издании, – сказал Барабанов про капитана. – Распущены все до безобразия! Действительно, «папаша», как говорит этот чахоточный. Бабы снабжают жулика деньгами для спекуляции, а капитан устроил у себя в каюте камеру хранения. Буфетчик оптом и в розницу спаивает народ, словно дореволюционный шинкарь, а капитан поощряет сукина сына! Уши корабля – радиорубку – заложило сомнительной любовью...

– Знаешь, на всем этом фоне отрадное впечатление производит старший механик Волков. Правда, и он не без греха, любитель «традиций», но в общем – человек прямой, честный, бывший партизан.

– Видал... Черт его знает! А ты до «Свердловска» был с ним знаком?

Я не успел ответить. В каюту вошло несколько человек.

Первым торжественно шествовал стюард пассажирского салона с подносом на вытянутых руках. На подносе стояло мельхиоровое ведерко, из которого выглядывали бутылочные головки.

– Коньячок-с... Холодненький! – угодливо склонясь, проговорил стюард.

За его гибкой спиной стоял уже известный мне буфетчик, далее перешептывались две напудренные девицы, в одной из них я узнал Березницкую. Группу замыкал неопределенных лет человек в новеньком, но очень помятом костюме мышиного цвета.

– Неси закуску! – приказал стюарду буфетчик, умело сервируя столик.

Мы с Барабановым еще не опомнились от этого зрелища, как человек в костюме протянул руку.

– Заборский, Исидор Иосифович! Судовой врач. Очень приятно!..

Наконец я пришел в себя. Не подавая руки, ответил:

– Не разделяю ваших эмоций. К знакомству сейчас не расположен. Тем более, что в меню этого обеда, кажется, не включен столь любимый вами консервированный виноград.

Заборский был человек интеллигентный и понятливый: он немедленно ретировался.

Я обратился к Березницкой:

– Сколько помнится, наше свидание было назначено на шестнадцать часов, а сейчас только полдень. Вы слишком торопитесь...

Когда мы остались в каюте втроем с буфетчиком, я открыл коньячную бутылку и, налив полный стакан, поднес ему.

– Вот так-то лучше. Без лишних людей, – подмигнул чекист. – Ну, начнем с тебя, дорогой товарищ. Пей, не стесняйся, – свои люди!

Буфетчик попятился к двери.

– Что вы! Я при исполнении служебных обязанностей не пью-с...

– А почему вам взбрело в голову, что мы будем пить при исполнении служебных обязанностей? – спросил я. – И что это за торжественный обед с дамами? Сами выдумали или Березницкая?

– В рассуждении услужить хорошим людям...

– Так... Выстрел направлен верно, гражданин Калугин, только малость обнизили. Ну, вот что: торжественный обед отменяется. Обедать мы будем в кают-компании на общих основаниях. Дальше: запрещаю продажу спиртных напитков на судне. Поняли? Никому! Без всяких исключений. Сложите все свои бутылки в винный погреб, в присутствии председателя судового комитета закройте погреб на замок и ключи доставьте мне. Я их опечатаю своей печатью. И не вздумайте хитрить: если увижу хоть одного пьяного, вы будете арестованы. Немедленно!

– Помилуйте-с, за что же...

– За соучастие в спекуляции Расторгуева.

– Я?

– Вы.

– Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один бог без греха-с...

– Вот и давайте равняться на бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне.

– В шесть утра?..

– Отправляйтесь!

Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу.

После общего обеда он ушел к своим.

Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и, когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала.

– Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества...

Замки от винного погреба были опечатаны. На корабле наступила трезвость.

Вечером ко мне постучали.

Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный.

– Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец...

– Проходи, Тимоша, садись!

– Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал.

– Ну, и что же?

– Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь...»

– С какой язвой?

– Про вас это он...

– Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева?

– Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится...

– Знаю: традиция... Комсомольская совесть заставила?

– Да.

– И много у них товару?

– Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда... На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо...

Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато.

– Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»?

– Десять человек. Своя организация имеется...

– Это ж сила, Дорогин!

– Какая там сила! Кто с нами считается?