Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Я почувствовала, как он улыбается, и отстранилась. Села, поджав ноги, положила розовое сердечко на крышку и взяла ручку. Руне уселся рядом в такой же позе.

— Что напишешь? — спросил он. Я постучала ручкой по губе. Задумалась. Потом выпрямилась и, наклонившись вперед, написала:

Поцелуй 1

От Руне

В вишневой роще

Мое сердце едва не разорвалось

Закончив писать, я опустила сердечко в банку и крепко-накрепко закрутила крышку. Потом посмотрела на Руне, все это время наблюдавшего за мной, и с гордостью объявила:

— Ну вот. Мой самый первый мальчишечий поцелуй!

Руне кивнул, но его взгляд скользнул к моим губам.

— Поппимин?

— Да? — прошептала я. Он потянулся к моей руке и кончиком пальца начал вычерчивать узор на тыльной стороне ладони.

— Можно… можно мне поцеловать тебя еще раз?

Я сглотнула подступивший к горлу комок. В животе как будто взмахнули крыльями бабочки.

— Ты снова хочешь поцеловать меня… уже?

Руне кивнул:

— Мне уже давно хочется. Ну, ты же моя, и мне это нравится. И ты вкусная… как сахар.

— Ела печенье на ланч. С пеканом. Бабуля его больше всего любит, — объяснила я.

Руне глубоко вдохнул и наклонился ко мне. Его длинные волосы качнулись вперед.

— Хочу поцеловать тебя снова.

— Ладно.

И он поцеловал.

А потом еще, еще и еще.

К концу дня в банку легли еще четыре поцелуя.

* * *

Когда я вернулась, мама сказала, что бабуля ушла на небо. Я сразу побежала наверх, в свою спальню. Мне хотелось поскорее уснуть. Как и обещала, она пришла ко мне во сне, и я рассказала ей все про мои пять мальчишечьих поцелуев.

Бабуля улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

Теперь я знала — это приключение будет самым лучшим в моей жизни.

Глава 2 Музыкальные ноты и пламя костра

Руне

Два года назад

Возраст — пятнадцать лет

В полной тишине она устроилась на сцене. Хотя нет, не в полной — кровь с грохотом проносилась во мне, громом отдаваясь в ушах. Моя Поппи осторожно села. В черном, без рукавов, платье, с длинными каштановыми волосами, собранными на затылке в узел, и с белым бантом на макушке, она была прекрасна.

Я поднял фотоаппарат, который всегда висел у меня на шее, и посмотрел в видоискатель — Поппи как раз поднесла смычок к струнам виолончели. Мне так нравилось ловить ее именно в этот миг. Миг, когда она закрывала большие зеленые глаза. Миг, когда перед началом исполнения на ее лице проступало самое идеальное, самое совершенное выражение. Выражение чистой страсти, полной устремленности к тем звукам, что должны были последовать.

Я щелкнул в самый подходящий, идеальный момент — и тут же со сцены полилась мелодия. Опустив фотоаппарат, я сосредоточился на ней. Никаких снимков во время исполнения — чтобы ничего не пропустить, чтобы отметить каждую деталь, каждый штрих.

Поппи начала раскачиваться в такт музыке, и мои губы дрогнули в улыбке. Ей нравилась эта вещь, и она исполняла ее, казалось, вечность. Никаких нот — «Гринсливз»[1] изливалась через смычок из самой ее души.

Я смотрел и не мог отвести глаз. Ее губы чуть заметно дергались, и мое сердце стучало, как барабан. На трудных пассажах на щеках у нее появлялись ямочки. Глаза оставались закрытыми, но каждый мог видеть, какие части нравятся ей больше всего. Голова склонялась то в одну, то в другую сторону, и улыбка, открытая и счастливая, растекалась по лицу.

Люди не понимали, что она и теперь, после всего-всего, оставалась моей. Нам было только лишь по пятнадцать, но с того дня, когда я поцеловал ее в цветущей роще, семь лет назад, ни у нее, ни у меня не было никого другого. Я просто не замечал других девушек и видел только Поппи. В моем мире существовала только она одна.

В нашем классе Поппи отличалась от всех остальных. Странная, необычная, не из тех, кого называют классными. Ее не трогало, что думают о ней люди, — так было всегда. Она играла на виолончели, потому что ей это нравилось. Читала книги. Училась увлеченно и с интересом. Вставала на утренней заре, чтобы только полюбоваться рассветом.

Вот почему она была для меня всем. На веки вечные. Потому что другой такой не найти. Потому что она была единственная во всем городе, полном похожих одна на другую, словно сделанных под копирку, красоток. Она не выставлялась, не задиралась, не гонялась за парнями. Поппи знала, что у нее есть я, а я знал, что у меня есть она.

Кроме нас самих, нам никто больше не был нужен.

Виолончель зазвучала мягче — номер подходил к концу. Я сел поудобнее, снова поднял камеру и щелкнул в последний раз — ровно в тот момент, когда Поппи подняла смычок и выпрямилась с довольным выражением на прелестном личике.

Публика разразилась аплодисментами, и я опустил фотоаппарат. Поппи отстранила инструмент, поднялась и, поклонившись, скользнула взглядом по залу. Наши глаза встретились, и она улыбнулась.

Сердце мое колотилось так, словно хотело вырваться из груди.