Тысяча и одна ночь

— Бросьте комедию разводить! — устало и раздраженно говорит он. — Старо... Чего-нибудь поновее! Бросьте!

И складывая портфель, куда в беспорядке, скомканно пихнул он бумаги о двух вагонах дичи и о заграничных товарах, он нахлобучивает кепку на голову и идет к двери.

У дверей:

— Молчать не буду... Конечно, не буду!.. Лучше бы вам кончить самому... Вот и браунинг, кстати, имеется... Только, — гадливо усмехнулся, — не так, как тогда... Без фокусов!..

...Человек выходит из комнаты номер шестнадцать. У него все еще горит лицо, даже часть шеи и уши. Губы сохнут у него, и он их облизывает.

В комнате номер шестнадцать остается заместитель заведывающего оперативным отделом. Он нелепо, необычно сидит не на своем месте, не в темно-красном вращающемся удобном кресле, а на посетительском стуле, по эту сторону стола. Лицо у него смятенно, в руках браунинг. Рука, держащая черную ручку оружия, вздрагивает. Он глядит на смертоносную сталь, морщится, словно от боли, вздрагивает, зябко поводит, встряхивает плечами и торопливо сует пистолет в задний карман брюк...

III.

Человек идет по коридорам, спускается по лестнице. Весь трехэтажный дом проходит человек. Длинен его путь от шестнадцатой комнаты до выхода. Длинен и извилист. Пожалуй, длиннее и извилистей, чем путь сюда, когда еще не было встречи, не было узнанного и напуганного заместителя заведывающего оперативным отделом. Пожалуй, лучше было бы, если-б Крутогорский союз не продавал двух вагонов дичи против наряда на семьсот тридцать два пуда восемнадцать фунтов заграничных товаров. Вот ведь теперь приходится приостановиться и, не замечая толчков прохожих, не впитывая в себя уличного гама и движения, подумать о чем-то, что нужно непременно, не откладывая, сейчас нужно сделать. И у человека брезгливая, обиженная, усталая гримаса на лице: «да чорт бы все это побрал!»...

Но все-таки — от трехэтажного дома с комнатой номер шестнадцать, с заведывающим оперативным отделом — от прерванного делового разговора — к другому разговору, сугубо деловому, важному, толковому и подробно-длительному.

Надоедливо, раздражающе проделаны формальности: комендантская, «к кому, по какому делу?». «Получите пропуск. Комната номер сорок семь»; сухой и быстрый огляд часовых на каждой площадке лестницы. И — комната номер сорок семь.

— Вас вызывали?

— Нет. Я по особому делу. Я зав. торговым отделом Крутогорского губсоюза. Моя фамилия Никитин, Иван Сергеевич... Видите ли... У меня сейчас произошла необычайная, нелепая встреча. В Госторге — замзав. оперативным отделом Кириллов... Но это длинная запутанная история... У вас будет время меня выслушать?..

Слова идут с запинкой, речь складывается нескладно. Губы все еще пересыхают.

Уполномоченный — тот, кто за пачками бумаг, заслоненный телефонными аппаратами, глядит сквозь очки напряженно и выжидающе. Он деревянно, одними губами улыбается и сухо, но быстро отвечает:

— Говорите все... Мы все выслушиваем... Все, что имеет хоть малейшее отношение к делу... Присядьте...

Никитин, Иван Сергеевич, складывает с колен к ногам мешающий ему портфель, слегка вздрагивающими пальцами проводит по коротко остриженным темным с густою проседью волосам, вздыхает. Словно прислушиваясь к своему чему-то далекому, вздыхает.

— Этот... Кириллов, — тихо говорит он, — мне известен с одиннадцатого года. В одиннадцатом году...

Уполномоченный отодвигает от себя какую-то папку с бумагами, выдергивает белый чистый лист из лежащей сбоку стопки, сжимает кончиками с широкими обкусанными ногтями пальцев карандаш. Карандаш упирается в бумагу. Насторожился. И когда, овладев собою, Никитин рассказывает свою историю с одиннадцатого года, острие карандаша хватает его слова и бежит по белому листу, оставляя крепкий и незабывающийся след.

А уполномоченный изредка покачивает головой, взглядывает на Никитина и скупо и одобрительно бросает, словно заколачивает гвозди:

— Так... так... так...

IV.

…………………………………….

Звонок был резкий, как всегда резки бывают внезапные звуки в ночи.

Иван проснулся первый. Не зажигая огня, он соскользнул с постели, в темноте осторожно и ловко пробрался к спящему Сергею и разбудил его:

— Тихо, Серега! — шопотом сказал он. — Это — обыск. Одевайся живо и лезь через окно в полисадник.

Сергей в темноте неуклюже завозился с платьем. Койка под ним скрипела. Два раза с грохотом сдвинулся с места стул.

— Тише! — зашипел Иван. — Возись живей! Медведь!..

Звонок уже заливался. Глухие удары сотрясали где-то дверь. Тревога шевелилась кругом. Уже встревоженно стучали шаги у соседей. Одинокий вскрик, покрытый глухим рокотом, всплыл и оборвался.

— Береги сверток!.. — шепнул Иван одевавшемуся Сергею. — Кати прямо к Марье Ивановне. Пуще всего береги сверток — тут почти вся техника...

— Ладно!..

Окно раскрылось. Сергей прыгнул в черную влажность летней ночи. Иван зажег огонь, подобрал с полу подушку и пальто, на которых спал Сергей, оглянул комнату и, проведя слегка вздрагивающими пальцами по темным волосам, пошел к входной двери.