– Хорошо же, помни это, царевич, дуст будет слово закон. Видишь ли, что я тебе должна, сказать, почему я стала лягушкою и для чего мне должно долго таковою быть. – Я родом не лягушка болотная, а я, как и ты, рода царского, я царевна
Царевич Иван обхватил руками царевну Квакушку, и про царство-государство и про пир забыл; так около царевны и увивается, так и хочет зацеловать ее чуть не до смерти. Царевна хоть на ласки и податлива, и сама царевича поцелуем не общитывала, однакож, целуясь-милуясь и молвила: – Пора же, царевич, нам и к батюшке! ведь нас там теперь давно дожидаются.
А царевичу теперь хоть трава не рости; – «пусть, говорит, пождут час-другой, я такого счастья чуть не полвека ждал!»
Однако царевна Квакушка, вполовину силой, вполовину ласкою, заставила царевича образумиться, уговорила его на пир поспешить; и когда они совсем снарядилися, молвила: – Помни же, царевич, не запамятуй, что я ради тебя да твоего батюшки становлюся царевной, как надобно; а завтра должна опять свою шкурку надеть, должна опять лягушкой сделаться, что бы не признали меня мои вороги, я должна быть дотоле лягушкою, доколь мне велит моя матушка, мудрая Хитросвета волшебница.
Сказавши это и на пир пошли.
Так мудрено ли, что при таком нежданном случае, при таких сладких речах царевича с царевною, их заждалися на пиру время долгое. И царь Тафута хотел опять посла посылать;но…
Вот и третий поезд катит в четыре коня; от любопытства, иль от радости, что дождались наконец, и из. палат-то все повыбежали; только царь Тафута да старшие царевичи в покоях осталися.
Как вышел царевич, да вывел невесту свою, тут… Да что и говорить, если уже один человек диву дался, то у сотни людей и дивованье сотенное… только и слышно и видно в народе, что поахиванье да руками размахиванье.
А один смышленый скоморох, глядючи на царевну Квакушку, не вытерпел, гудок схватил да тут же и песню сложил – уж не осудите его, на скорую руку изготовлена;
В как вошел царевич Иван в палаты с своею невестою, то царь Тафута хотел было его пожурить порядком, да раскрывши рот и остался так чуть не на полчаса, царевичи старшие глаза повыпучили, а царевен, невест их, инда дрожь проняла.
Ну уж тут, вестимо, ради этого дива, пошла потеха, пир горой! Царь Тафута сам не свой, что его сыну любимому досталась такая женка красавица! А об царевиче и слова нет, он и пира не видит, все на свою невесту глядит, на свою любушку, чудную царевну Квакушку.
Посеред пира, отвел царь Тафута царевича Ивана в сторону, и спрашивает: – Скажи, милый сын мой, чего ради ты боялся мне показать невесту свою, и говорил, что она такая, что и глядеть на нее нельзя? Да по мне ее краше кажись и на свете нет, она разве-разве уступит в красоте жене моей, вашей матери-покойнице!.. Что же ты находишь в своей невесте страшное?
Царевич Иван ничего не потаил от отца, все рассказал как дело было, как он стрелу затерял и лягушку взял, как он об этом каждый день горевал, и как, неждапно-негаданно, эта лягушка обратилась красавицей-девицей, стала царевной Квакушкой, и как она снова лягушкой сделаться намерена, не смотря на то, что, как видится, этот наряд ей лучше идет, нежели шкура лягушачья!
– Что же ты намерен делать? – спросил Тафута царь.
«Да и сам не знаю, батюшка, обещался я жены слушаться, а как вспомню, что она будет лягушкою Бог весть до коих пор, то так мороз по коже и начнет подирать.»
– Пожди ж, молвил Тафута царь, позовем мудреца нашего, какой он нам совет даст; мне, признаться, и самому не любо, чтоб моя невестка любимая да была бы болотной гадиной.