Тысяча душ

- "Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде "фимиам с вам"; не повестью госпожи Д..., которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова "О римских когортах", от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)..."

- Что же это такое? - сказал Петр Михайлыч, останавливаясь читать. Тут покуда одна перебранка... Экой народ эти господа фельетонисты!

- Продолжайте, папаша; верно дальше есть что-нибудь, - перебила с нетерпением Настенька.

Петр Михайлыч продолжал:

- "Но чем же возбуждено наше удовольствие? - спросит, наконец, читатель. Отвечаем: удовольствие это доставило нам чтение повести г. Калиновича, имя которого, сколько помнится, в первый раз еще встречаем мы в печати; тем приятнее для нас признать в нем умного, образованного и талантливого беллетриста. От души желаем не ошибиться в наших ожиданиях, возлагаемых на г. Калиновича, а ему писать больше, и полнее развивать те благородные мысли, которых, помимо полного драматизма сюжета, так много разбросано в его первом, но уже замечательном произведении".

При чтении последних строк Калинович беспрестанно менялся в лице: видно было, что похвалы эти ему были очень приятны, хоть он и старался это скрыть.

- Ах, как я рада! - сказала Настенька и закрыла глаза руками.

- Славно, славно! - говорил Петр Михайлыч. - И вы, Яков Васильич, еще жаловались на вашу судьбу! Вот как она вас потешила и сразу поставила в ряду лучших наших литераторов.

- Кто ж этого мог ожидать? - отвечал Калинович.

- И я не думала, - сказала Настенька.

- А я так думал и ожидал, - подхватил Петр Михайлыч. - Стало быть, у меня, у старого словесника, есть тоже кой-какое пониманье. Я как прослушал, так и вижу, что хорошо!

- И я, папаша, видела, что хорошо! - возразила Настенька. - Но чтоб так, вдруг, всем понравилось... Я думаю, ни один литератор не начинал с таким успехом.

- Немногие, - отозвался Калинович, продолжая ходить взад и вперед по комнате и стараясь смигнуть навернувшиеся на глазах слезы.

Петр Михайлыч заметил это и, показывая на него глазами, шепнул Настеньке:

- За душу, за сердце, значит, тронуло!

- Однако позвольте взглянуть, как там напечатано, - сказал Калинович и, взяв книжку журнала, хотел было читать, но остановился... - Нет, не могу, проговорил он, опять берясь за голову, - какое сильное, однако, чувство, видеть свое произведение в печати... читать даже не могу!

- Ничего, сударь, ничего; и не стыдитесь этого: это слезы приятные; а я вот что теперь думаю: заплатят они вам или для первого раза и так сойдет?

- Конечно, заплатят, - отвечал Калинович, - по пятидесяти рублей серебром они обыкновенно платят за лист: это я наверное знаю.

- По пятидесяти, - повторил Петр Михайлыч и, сосчитав число листов, обратился к дочери: - Ну-ка, Настенька, девять с половиной на пятьдесят сколько будет?

- Четыреста семьдесят пять, - отвечала та.

- Недурно! Есть на что выпить, - подхватил Петр Михайлыч.

- А я и забыл выпить, - сказал Калинович, - кого бы послать за шампанским?

- Нет, погодите, - перебил Петр Михайлыч, - давеча я пошутил. Прежде отправимтесь-ка за ефимоны в монастырь, да отслужите вы, Яков Васильич, благодарственный молебен здешнему угоднику.

- Ах, да, сделайте это, Яков Васильич! - подхватила Настенька. - Я большую веру имею к здешнему угоднику.

- Я очень рад, - отвечал Калинович.

- Непременно, непременно! - подтвердил Петр Михайлыч. - Здесь ни один купец не уедет и не приедет с ярмарки без того, чтоб не поклониться мощам. Я, признаться, как еще отправлял ваше сочинение, так сделал мысленно это обещание.

В это время вошла Палагея Евграфовна совсем одетая в свой шелковый, опушенный котиком капор, драдедамовый салоп и очень чем-то недовольная.

- Что это, Петр Михайлыч, приказали идти вместе, а тут сами сидите? Давным-давно благовестят, - сказала она.

- Знаю, сударыня, знаю, - ничего: мы идем все в монастырь; ступай и ты с нами. А ты, Настенька, пойди одевайся, - говорил старик, проворно надевая бекеш и вооружаясь тростью.

- Ну, вот, в монастырь выдумали: еще дальше!.. Не все равно молиться?.. Придем к кресту!.. - бормотала экономка и пошла.

- Идем, идем, - говорил Петр Михайлыч, идя вслед за ней и в то же время восклицая: - Скорей, Настасья Петровна! Скорей! Вечно вас дожидайся!

Настенька, наконец, вышла и вместе с Калиновичем нагнала отца и экономку на половине пути.