Тысяча душ

- Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!

- Конечно, - подтвердил Калинович.

- И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: "Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и больше ничего!

Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича.

- Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он.

- Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю.

- Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович.

- Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и раболепствовать князю!

Калинович начинал хмуриться.

- Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он.

Григорий Васильев пожал плечами.

- Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова - мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!

- Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза.

- Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо.

- Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще более серьезным тоном.

- Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила... Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю, разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!"

Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову.

- Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой - так мы это и понимаем.

Калинович молчал.