Ты следующий

Для певцов был нанят частный пансион на Лангштрассе-Гауптштрассе. А меня разместили в тесной каюте плавбазы «Дружба», стоявшей на якоре на Зимней пристани. Струи дождя били по бетонной набережной. Ветер раскачивал огоньки. А у меня было такое чувство, что мы переживаем океанский шторм. Утром Вена открылась мне с неожиданной стороны. Со стен города на меня смотрел Борис Пастернак в венце из колючей проволоки. Это была афиша кинофестиваля. Нам встречались молчаливые процессии со свечами. А с эстрады гремели революционные песни на всех языках. И среди этого эмоционального хаоса мне надо было как-то улаживать технические вопросы культурной программы. Только на третий день я вспомнил, что я тоже делегат, участвующий в творческом фестивале. И я отправился на литературную встречу. Зал был набит битком и беспокоен. Слово предоставили советскому писателю Льву Ошанину. Свое выступление он начал восторженно словами: «Я автор Гимна демократической молодежи». В публике пронесся тихий смешок. Но когда следующий оратор, Матусовский, представился автором «Подмосковных вечеров», зал взорвался криками и хохотом. Кто-то закричал на чистейшем русском языке:

— Эй, мужик, кончай болтать ерунду, скажи-ка нам лучше, что ты думаешь о «Докторе Живаго»?

Бедный Матусовский проговорил:

— Этот роман я не читал, но думаю, что он не удовлетворяет высоким требованиям…

Все тот же голос из зала прервал его на полуслове:

— Раз ты его не читал, то ничего по его поводу думать не можешь!

С этого момента литературная встреча стала походить на рукопашную. Все хватали друг друга за грудки и спрашивали: «Тебе нравится „Доктор Живаго“?», «А что ты думаешь о Евтушенко?».

Вена была усеяна павильонами с вывеской «Информация». В них симпатичные девушки бесплатно раздавали антикоммунистическую литературу. Озираясь, я взял «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, «Новый класс» Милована Джиласа и «Нашу правду» Говарда Фаста. Некоторые люди, возможно специально подосланные, брали книги и демонстративно рвали их прямо перед павильонами. Я тщетно пытался прочитать хоть несколько страничек в каюте перед сном. Усталость валила меня с ног, и я засыпал после первого же предложения.

Но после того как фестиваль закончился грандиозным митингом на венском городском стадионе, после того как погасли последние петарды, выпущенные в небо, после того как я увидел, как Энрико Берлингуэр и Иржи Пеликан обнимаются и целуются с нашими комсомольскими вождями, я отправился в обратный путь в Болгарию, все на той же плавбазе «Дружба», которую прицепили к тягачу «Видин».

Заботы кончились. Певцы выступили отлично. Балерины, оставившие свои обручальные кольца мне на сохранение, пришли их забрать. Мы медленно плыли по великому Дунаю между отражениями облаков. На горизонте мелькали силуэты то Эстергомского собора, то братиславской крепости А я лежал в шезлонге на самой верхней палубе теплохода и читал «Доктора Живаго». Уже самое начало романа вернуло меня к началу моей собственной жизни. Как будто я встретился с гордым и печальным духом своего отца, доктора Спиридона Д. Левчева, специалиста по грудным и внутренним заболеваниям. Ветер, как речной бог, гладил меня по лбу и утирал мои слезы. А когда мы доплыли до Железных ворот и речной порог зловеще забурлил под нами, я понял, что не успею дочитать до свечи, которая горела на столе, что до границы мы доберемся раньше.

— Осторожнее с этими книгами, — негромко предупредил меня человек из госбезопасности. — Оберни их в газету. Не дразни гусей… И брось в реку, не доезжая до Видина.

Это был низенький, тихий человек в очках.

— Я писатель. Мне надо прочитать эти книги. Но до Видина я не успею.

— Ладно. Дай их мне перед границей. Я их переправлю, а в Софии тебе верну.

Так я и сделал. Отдал книги, мысленно приготовившись к тому, что никогда их больше не увижу. Но в Софии получил их в конверте. И никогда больше не увидел этого человека в очках.

А какова же была участь этих книг-диверсантов, нелегально провезенных в Болгарию? Правдой Говарда Фаста никто не заинтересовался. «Доктор Живаго» — этот карманного формата томик, напечатанный на папиросной бумаге, обошел всех моих друзей, пока один из них не «забыл» мне его вернуть. «Новый класс» Джиласа сыграл со мной самую злую шутку. Осенью того же 1959 года в Софии проходило национальное совещание участников движения за коммунистическое отношение к труду. В последний момент я узнал, что и мне надо будет произнести «что-нибудь возвышенное». А я как раз дочитывал милого Милована. С трибуны я прокричал короткую и несколько безумную фразу. «Вот этот новый класс, господин Джилас», — заявил я, указывая на ударников производства, наполнивших зал «Болгария». (Разве мог я себе представить, что три десятилетия спустя на меня самого станут указывать с трибун пальцем со словами: «Вот этот новый класс».) А закончил я так: «Да здравствуют бесстрашные подснежники коммунизма!»