Ты следующий

После ужина нас отвели на большую сиесту по случаю завтрашнего 28 сентября — одного из праздников революции. В этот день двадцать лет назад с балкона бывшего президентского дворца Фидель Кастро объявил о создании комитетов в защиту революции, которые все еще олицетворяли власть на Кубе. Сейчас на площади перед дворцом ожидался гала-концерт и танцы. В эти дни люди по всей стране ходили в белых самодельных касках из картона, символизирующих строительство социализма, и в красных платках на шее, символизирующих революционную бдительность. Думаю, нет другого такого народа, который смог бы устроить подобный всеобщий политический карнавал. Прослушав пламенную речь товарища Эстрады, мы с Марией-Тересой пошли бродить по улицам Гаваны. Она хотела убедить меня в том, что праздник был повсеместным. А может, сама хотела увериться, что организаторскую работу провели на высшем уровне. Даже на самых маленьких улочках фиеста оказалась абсолютно натуральной. Песни становились все лиричнее. Гитару уже не заглушали крики. А те, кто танцевал, очевидно, были поголовно влюблены. Все большие или маленькие кубинские фиесты походили на свадьбу. Как будто сама Куба в этот миг выходила замуж, а мы были лишь детьми, которые подпрыгивают в сторонке, обезумев от воодушевления. Но за кого же выходила замуж Куба?

Всю ночь я ворочался с боку на бок в огромной кровати. Мне снились фиесты, в конце которых появлялся Хемингуэй и стрелял в воздух из ружья, как наш сторож на цыганской свадьбе.

На другой день (уже 28 сентября) в обед мы пошли в таверну Хемингуэя — в знаменитую «Бодегиту дель Медио». Это история, которую я люблю вспоминать, потому что она венчала собой одну из самых моих фатальных иллюзий.

Нас встретил сухонький старичок Мартинес — в прошлом основатель и владелец заведения. Помещение напоминало бар из ковбойских фильмов.

— Эрнест обычно садился вот сюда… — начал свой рассказ Мартинес. — Он приходил утром выпить по мохито с друзьями. Правда, не всегда ограничивался одним бокалом. Как-то он упал со стула. У него было много друзей. Потому он и подал мне идею открыть «Бодегиту». «Мартинес, — сказал мне Эрнест, — они постоянно приходят ко мне домой и совершенно не дают работать. Открой-ка ты таверну, чтобы мы собирались там, а не у меня дома!» И когда таверна была открыта, он написал мне стихотворение на стене:

Mi mojito
en-la-Bodegita
y
mi daiquiri
en-el Floridita.

Вот и все стихотворение. Мой мохито в «Бодегите», а мой дайкири во «Флоридите». «Флоридитой» называлась соседняя таверна. Дайкири мамби (или просто дайкири) делается из сока половинки лимона, 1 ложки сахара и 42 граммов белого рома. Льда, смолотого в пену, кладется как можно больше. Реклама утверждает, что это самый лучший прохладительный напиток, который вы когда-либо пробовали. Мохито же — это то же самое плюс erba Buena, которая есть не что иное, как мята перечная. В сочетании друг с другом эти простые вещи превратились в некий мистический ритуал. Кажется, что, подобно царю Мидасу, который превращал все, к чему он прикасался, в золото, Хемингуэй превратил все в легенду. И эту тень славы невозможно было стереть. В Париже или в Мадриде любое заведение, в которое когда-либо заходил писатель, спешило этим похвастаться. (Дора даже обнаружила ресторан недалеко от Пласа Майор, на дверях которого висела табличка: «Сюда никогда не заходил Хемингуэй!»).

После того как мы выпили по мохито за барной стойкой, Мартинес отвел нас во внутреннее помещение, где можно было сесть за столик. К потолку на крючке был подвешен стул. И каждый, кто был здесь, как и я, впервые, спрашивал, что это означает. Тогда официант или кто-нибудь из завсегдатаев рассказывал историю про одного журналиста, корреспондента-путешественника, охотника за новостями, который долгое время жил в Гаване, а потом был отправлен на какой-то из европейских фронтов под Гвадалахарой. «Бодегита» к тому времени уже превратилась в его кабинет — или в наблюдательный пункт. И вот журналист попросил Мартинеса проследить, чтобы никто не садился на его стул, пока он не вернется. Старый идальго тут же подвесил стул к потолку. Но журналиста убили. И стул стал памятником, который каждый день рассказывает его историю.