Ты следующий

— Тебе же передали, что я хочу тебя взять на работу? Зачем надо было искать места в Министерстве иностранных дел? Мы готовимся к великому идейному и политическому наступлению. А ты хочешь сбежать. Почему?

Я знал, что он задаст этот вопрос, и подготовил письменное объяснение. И попросил позволения его зачитать. Живков разрешил. Мне стало неловко, когда я увидел собственный текст, написанный ночью. Это было моим смешным, отчаянным и уже бессмысленным «нет». «Нет» всему — даже самому себе.

Когда я закончил читать, я увидел лицо Живкова и испугался. Я давно заметил, что оно бывало разным. Иногда Живков напоминал добродушного крестьянина («человека из народа»), иногда его лицо делалось вдохновенным, завораживающим — лицом вождя, а иногда я с ужасом видел его искаженным, дьявольским, как если бы смотрел на одно из кошмарных полотен Гойи. Сейчас же передо мной стоял абсолютно сокрушенный человек.

— Может, ты и прав, — глухо проговорил он. — Но когда тебя начнут упрекать, подтверждай, что мы с тобой были просто друзьями.

Тогда я не понял, о чем он говорит.

Сегодня смысл этих слов почти прояснился. Возможно, Живков подсказывал мне, что человеческое оправдывает политическое? Несколько раз он делал мне замечания, что, мол, слишком уж часто я его хвалю и цитирую. Я же отвечал, что знаю, что делаю. А что я тогда знал? Может, я просто все забыл, как тот студент, который знал, что такое электричество, но на экзамене никак не мог этого вспомнить? Или как Блаженный Августин, который знал, что такое время, только тогда, когда его об этом не спрашивали…

На Первом съезде советских писателей (1934 г.) Исаак Бабель восхищался литературным языком и стилем Сталина и рекомендовал коллегам почитать его произведения. Но после упомянутого события самого Бабеля так оперативно ликвидировали, что вряд ли кто-либо успел воспользоваться его рекомендациями.

Исмаил Кадаре объяснял, что хвалит Энвера Ходжу, чтобы подсказать ему, каким следует быть. Но я об этом тогда не думал.

Все те блестящие интеллектуалы, с которыми мы соревновались в красноречии на пленумах и съездах, попросту отреклись от своих речей. А я не мог. На первом заседании Народного собрания после 10 ноября 1989 года я заявил, что не отказываюсь ни от одного своего слова, которое я написал или произнес. (Заседание транслировалось по телевидению.) Это мужественное блеянье немедленно превратило меня в очередного козла отпущения. Несмотря на жестокие последствия, я все-таки не сожалею о своем поступке. А ведь какую простую и достойную формулу предлагал мне тогда Живков — «дружба»! Могу ли я воспользоваться ею хотя бы сейчас? Думаю, даже на это у меня нет права.

Я уверен, что Живков испытывал ко мне самые теплые чувства. Но если он и вправду хотел, чтобы мы подружились, то он хотел невозможного. Мы жили в разных мирах. А может быть, даже в разных эпохах. Основы нашего мышления были разной природы, и он это прекрасно осознавал. Возможно, я был ему симпатичен, потому что был иным? Я недвусмысленно поддерживал его. Я считал, что его политика лучше, чем политика остальных коммунистических лидеров. Но то хорошее, что я о нем думал, оставалось вне канона. У меня не было другого способа показать, как я к нему отношусь, кроме этого, самого элементарного. Потому как все остальное, сделанное, написанное или допущенное мною, явилось бы достаточным основанием для тех, кто постоянно держал нас на прицеле, исполнить свой долг.

Однажды во время ежегодной «царской» охоты с интеллектуалами Живков захотел поговорить наедине с Йорданом Радичковым[7]. Потом я спрашивал Данчо, о чем они говорили.

— Я сказал ему: «Вы очень одинокий человек, товарищ Живков».

— А он?

— Ничего не ответил.

Я тоже думаю, что Живков был очень одиноким человеком. Мне знакомы некоторые из тех, кто донимал его панибратством, публично обращался к нему на «ты», называл Тодором, Янко. Те, кто убеждал его, что они больше, чем братья. В одно мгновение после 10 ноября именно они вылили на него целые ушаты грязи. Кто-то — от страха за собственную шкуру, кто-то — из-за неудержимой жажды власти, но все вместе они создали язык ожесточения и сверхненависти. Именно они наделили Живкова всеми своими самыми отвратительными качествами и приписали ему свои самые отвратительные поступки. Существование одного чудовища (старый сталинский трюк) было крайне необходимо для выживания мелких хищников.

Еще на первом пленуме ЦК после 10 ноября 1989 года случилась вспышка партийного каннибализма. В конце упомянутого пленума, который проходил не в современной резиденции «Бояна», а в большом обшарпанном зале партийного дома, Петр Младенов махнул мне со сцены рукой, чтобы я поднялся к нему. За кулисами я застал милый «дружеский скандал» с Бойко Димитровым.

— Я не могу согласиться, чтобы ты или кто-то другой снова занял два верховных поста и возглавил бы и партию и государство. Мы же сами за это критиковали Живкова.

— Бойко, я тебя понимаю и думаю так же, как ты. Но и ты меня пойми. Мы не можем ударить в грязь лицом перед товарищем Горбачевым.