Ты помнишь, товарищ…

Вот куда старший лейтенант, по приказу нашего редактора, повез Михаила Светлова. Будь я в ту пору в Шутовке, мне, возможно, удалось бы уговорить не посылать туда только что приехавшего к нам поэта – не посылать его в Цемену с места в карьер. Но я был в своей 44-й…

Далее события, по чистосердечному признанию старшего лейтенанта, развивались таким образом. Переждав на упомянутой высотке утренний артналет и дав тем самым наглядное представление Светлову о том, какое симпатичное место Цемена, старший лейтенант завез его в одно из подразделений, точно указал ему час и минуты, когда он должен быть готов к отъезду, и отправился сам в другие подразделения.

Но когда он заехал в условленное время за Светловым, оказалось, что тот уже успел подружиться с ребятами и беседа у них была в самом разгаре. Старший лейтенант напомнил Светлову, что надо ехать. Тот ответил, что уезжать неудобно, так как бойцы готовят для него обед.

Старший лейтенант пустил в ход все свое красноречие. Он напомнил Светлову о картине, которую они наблюдали с высотки, и сказал, что сейчас все повторится в удвоенном размере: на обед выдают больше, чем на завтрак.

Светлову надоели эти уговоры, и он холодно сказал:

– Не понимаю. Они же все остаются. Они же здесь живут…

Тогда старший лейтенант, нервно поглядывая на часы, заявил, что он не вправе рисковать жизнью шофера и машиной, и уехал. Он доехал до той самой высотки и остановился. То, что он увидел, оглянувшись на Цемену, не оставило у него никаких сомнений насчет участи Светлова.

Вышло скверно: ему, старшему лейтенанту, поручили сопровождать знаменитого поэта, а он оставил его под обстрелом. Надо привезти в редакцию хотя бы останки.

Выждав, пока в Цемене окончательно стихнет, старший лейтенант отправился назад. Но, еще не доехав до Цемены, он увидел эти самые останки: они шли ему навстречу, были в самом веселом расположении духа и радостно его приветствовали:

– Я так и знал, старик, что ты меня не бросишь!..

Я не знаю другого поэта, который с такой легкостью перебрасывал бы мостик из прошлого в настоящее и будущее. Разве это было сказано только о поколении гражданской войны, а не о нашем, которому грозила война пострашнее:

Парень, презирающий удобства,
Умирает на сырой земле.

А «Рабфаковка» – не о будущей Лизе Чайкиной? А «Двадцать лет спустя» – не о будущей «Молодой гвардии»? Я уже не говорю о «Гренаде», написанной как бы в предвидении подвига интернациональных бригад в Испании. Светлов в мирные дни физически ощущал на своем лице первые «капли военной грозы», а в пору войны уже дышал завтрашним миром. Он смог в разгар войны написать стихотворение такого тона, как «Итальянец», в котором и беспощадная ненависть к врагу, и смешанное с презрением сострадание к посланному на убой «молодому уроженцу Неаполя», и любовь к далекой Италии – «священной земле Рафаэля». Помню, как. взволновали меня заключительные строки этого стихотворения – удивительные строки:

Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах.

Мне хочется рассказать кое-что о том, как создавалось стихотворение «Итальянец» – одно из талантливейших поэтических произведений Великой Отечественной войны (да и не только этого времени), впервые опубликованное в газете «На разгром врага» 18 февраля 1943 года. Если бы Светлов ничего больше не написал для нашей газеты, мы и тогда имели бы право гордиться тем, что добились его приезда (добились без особого труда: никто не направлял, не назначал его к нам; просто за ним поехал в Москву ответственный секретарь редакции Алексей Шипов, и Светлов, вняв нашему призыву, тут же засунул в полевую сумку сверток с рубахами и отправился в Первую ударную). Но Светлов написал для нашей газеты еще немало стихов, и среди них были такие, которые не должны быть забыты. Их давно пора извлечь из газетной подшивки и включить в светловские сборники. Однако почти все они, даже лучшие из них, существенно отличались от «Итальянца». Они либо рассказывали о конкретных людях и конкретных событиях, либо включали в себя своеобразные приметы именно нашего болотного фронта. Это не являлось само по себе ни достоинством их, ни недостатком,- это было их свойством. Они рождались из записей в корреспондентском блокноте поэта. Они были как бы страничками фронтового дневника.

К «Итальянцу» это вроде бы не относится. На Северо-Западном фронте действовала испанская «Голубая дивизия», но итальянские части не появлялись. Да и Светлов сам назвал совершенно другое место действия:

Я, убивший тебя под Моздоком…

И все же не исключено, что в данном случае тоже сыграли роль непосредственные впечатления, что и в этом стихотворении было нечто «дневниковое». Конечно, для исследователя творчества Михаила Светлова эта деталь вряд ли очень важна. Но я пишу не работу о светловской поэзии (может быть, когда-нибудь мне удастся ее написать), а воспоминания о поэте.