Ты мерзок в эту ночь?

Они соглашаются со слишком явной благодарностью, и он просит сорок фунтов. Они сторговываются с ним за тридцать. Самый что ни на есть торг, потому что вдвоем они этого не осилили бы. К тому моменту, как остаток вещей перемещен в квартиру, они доверяют молодому человеку уже достаточно, чтобы спросить, где в Айлингтоне можно раздобыть шмали. Молодой человек восклицает, что живет за углом и знает парня, который как раз сегодня разживется хорошим товаром. Они платят ему тридцать фунтов, добавляют еще двадцать на шмаль и прощаются, отчасти надеясь, что больше никогда его не увидят.

Конечно же, так и происходит.

— Ебаный Лондон, — ночью ворчит Клайв над индийской едой навынос. — Добро пожаловать, блядь, домой. Прямо забыл, почему уезжал.

На пороге тридцатилетия Клайв получил множество лестных отзывов о своей художественной фотографии, но не смог устроиться на прибыльную должность портретиста, которую искал, чтобы хорошо жить в Амстердаме. Он рассудил, что голландцев съемки заботят далеко не так сильно, как англичан. Даже Уиллем во всем своем неряшливом белобрысом очаровании плохо годится в модели — вечно ерзает, хочет сигарету, хочет дунуть, ноет, что замерз. Уиллем писатель (отчасти) и может работать где угодно (или нет), так что они решили переселиться на родину Клайва. Уиллем переездом взволнован — в свои двадцать пять он никогда не жил за пределами Нидерландов. Клайв надеется, что надолго они здесь не задержатся.

— Вырубим у кого-нибудь другого, — утешает Уиллем.

— Здесь ты в Англии, дорогуша. Ты не можешь просто завалиться в кофейный магазинчик на углу и попросить меню. В любом случае, меня напрягает не трава, — Клайв агрессивным жестом указывает в потолок. — Меня тошнит от самого места.

— От квартиры? — Уиллем тревожно озирается. Это он выбрал их новый дом, и питает особенную симпатию к розовым и желтым плиткам на потолке, хоть и задавался вопросом, насколько мудрой идеей было перевозить пурпурный диван.

— Нет-нет… От Лондона. Грязное место, так ведь? Повсюду грабеж, начиная с уличного барыги и заканчивая самым роскошным рестораном в городе, — он смотрит на Уиллема. — Тебе так не кажется?

За три года совместной жизни они дважды бывали в Лондоне, а подростком Уиллем не раз ездил сюда один. Ему нравятся просторы и панорамы, водоворот уличного движения, ослепительный блеск и противоречия.

— Нет. Он меня очаровывает.

Клайв усмехается.

— Погоди, поживешь здесь с мое…

Уиллем расправляется с рисом, вымачивает остатки виндалу из ягненка половинкой чапати и начинает убирать со стола контейнеры.

— Будем распаковывать вещи? — спрашивает он. — Или ты слишком устал?

— Думаю, слишком устал, чтобы что-либо распаковывать.

Уиллем останавливается на полпути к маленькой кухне и глядит на Клайва. Клайв все еще усмехается, но теперь совсем иначе.

— Только чтобы распаковывать? — допытывается Уиллем.

— Ну, кровать-то уже распакована, верно?

Первый секс в новом доме уникален, он как-то сохраняется под наблюдением стен, перевидавших уже слишком многое. Он помечает пространство как ваше собственное, и во время акта это чувствуется. А еще он пробуждает в пространстве вещи, дремавшие, возможно, долгие годы — токи, если хотите, или энергетические точки, или электромагнитные импульсы. Или призраков.

Клайв и Уиллем не знают, что когда-то здесь произошло убийство. Клайв слыхал о Джо Ортоне и его знаменитой смерти, но едва смог бы припомнить детали, если бы его спросили. Уиллем видел постановки двух пьес Ортона в Роттердаме, но мало что знает о лондонской жизни автора. Он нашел пьесы очень талантливыми, восхищался их легким остроумием. И вот он здесь, несведущий, отсасывает своему возлюбленному в том самом месте, где это остроумие нашло свой конец.

Они единодушно решили, что кровати самое место под одной из более длинных стен у большого окна. Тридцатилетние наслоения краски — последний слой спермообразного, устричного оттенка белого — скрывает пятна крови и кошмарные коллажи. Клайв лежит, растянувшись на кровати, выгнув спину, зарыв пальцы в волосы Уиллема. Горячий рот Уиллема плотно обхватывает его член, язык дразнит головку, губы скользят по стволу. Обиды и напряжение минувшего дня начинают утекать, и Клайв позволяет себе погрузиться в ступор, состоящий в равной степени из блаженства и истощения.

«Какого ХЕРА…»

Это первая мысль Джо, и он подозревает, что она не слишком оригинальна. Но наплыв чувств невыразим — память об ударах молотка, ощущение, что он покидает тело, медленно, очень медленно высвобождаясь из размозженной плоти, как животное, которое отгрызает угодившую в капкан лапу. Рядом Кеннет, но он до безумия холоден и мертв, избравший легкий способ побега. Оставив последнее слово за собой, Кеннет не остался связан с этим местом; он мог бы умереть где угодно.

А потом — ничего. С момента первого удара могла пройти секунда или столетие. Не было ни рая, ни ада, вообще ничего. Как Джо и предполагал. Пока не настал нынешний момент. Пока он не обнаружил себя не просто в сознании, а посреди оргазма.