Ты идешь по ковру (сборник)

– Тут, понимаешь, стенки не просохли у него, он их штукатурил, убежище строит, представляешь, всё боится, что война опять начнётся, то есть снова начнётся. И вот и строил. Это Надька узнала, разговорила его, мы пошли проверить, тут на яме доски лежали, спустились по лестнице, и она взяла и упала, прямо Надьке на ногу. Вот она и ревёт, ты бы тоже ревела. Тяжёлая, я её на бок поставлю, к стенке прислоню, ты там Надьку принимай. Давай, Кондрашкина, поднимайся, осторожно. Свети, свети нам, Марин.

Она и правда как-то с этой лестницей управилась, поставила на бок, прислонила к стенке. Помогла встать Надьке, даже сама поставила её ногу на край лестницы. Я легла на край ямы и стала тянуться к Кондрашкиной. А она тянулась ко мне. Но мне чуть-чуть не хватало, чтобы схватить её за руку. Олька снизу пыталась вытолкнуть её, бедная. Надька же толстая. Вспомнили про верёвку, теперь мне смогли передать конец. Обвязали Надьку, но как её поднимешь? Я тянула изо всех сил. И тут пришёл Ефим! С ведром на санках. Охнул, вытащил у меня верёвку, но я снова схватилась. Так мы вдвоём Надьку вытащили. Еле-еле. Потом Ольку. А потом прибежал Пашка.

– Там… Барона… увозят, – он говорил медленно, потому что запыхался. – Игру… кобылу… продали…

– Бежим! – закричала Надька. А сама и идти не может.

Ефим посадил её на санки. Никогда мы так не бегали, особенно зимой, по темноте. У Пашкиного дома стоял специальный фургон, из калитки выходил наш любимый рыжий глазастый конь.

– Барон! – кинулась ему на шею Надька. Как с санок соскочила, как десять метров пробежала? Она долго гладила его морду, говорила, как его любит. Мы с Олькой подошли с двух сторон. Олька смотрела ему в левый глаз, а я – в правый.

– Прощай, любимый мой рыжий, – шептала Олька. Мне так жалко её было, даже больше, чем Барона.

Пашка не стал подходить к коню, сказал, что уже попрощался. Зато Ефим погладил тёмную гриву. Конечно, было темно, но мне показалось, что он плакал. Хотя темно было, конечно. Точно не скажешь.

Барона увезли. Надька снова сидела на санках и ревела. Сколько слёз у человека! Олька зато стояла молча. Но выглядела так бесконечно тоскливо. Я сказала:

– Знаешь что? Я тебе дарю эту зиму, эту весну, это лето и осень.

– Но ведь рано же, – ответила она.

– Всё равно.

– Ничего не получится. Посмотри, я вся в цементе. Теперь отец меня точно на год дома запрёт.

– Ничего не запрёт, – вдруг заговорил Пашка. – Пойдём ко мне, сейчас всё уберём.

– Но он же всё равно узнает. Надька вон ходить не может.

– Мало ли, просто упала, – заговорила человеческим голосом Надька.

Все посмотрели на Ефима. И он сказал:

– Нарушена гармония мира. Но мы никому не скажем. Яму я зарою. Никто ничего не узнает.

– Грядёт великая тайна! – Голос у Ольки был почти весёлый.

– Тайна сия великая есть. – Не помню, где я слышала эту фразу, но тут она пригодилась.

– Ух ты! – сказала Олька.

Несколько кадров для дедушки

1.

Кто-то позвонил, отец был дома один, и ему пришлось встать и самому открыть дверь. Ему не понравилось, конечно, что его разбудили. Наверное, кричал, чтобы я, или мама, или кто там ещё дома есть узнали, кого там принесло, он всегда так делает. Ни за что не пойдёт открывать, если кто-то дома.

У калитки стояла женщина. Большая, гораздо больше отца – и в высоту, и в ширину. Это была мама Веронички, моей одноклассницы. Она сказала:

– Щеночек вам нужен?

Отец только что проснулся, а тут – щеночек. Какой ещё?

– Маленький, соседи выкидывать хотят. У вас свой дом, вот я и подумала… Глаза уже открыл, сам ест, молоко, творог, яйца…

Думаю, отец не дослушал весь рацион, вернулся домой, надел резиновые сапоги, штормовку и пошёл. Дом не стал запирать, это недалеко, в пятиэтажке рядом с детским садом. Он положил какое-то маленькое существо за пазуху и принёс его. Когда пришёл, мама была уже дома, только что вернулась.

– Опять? Чего ты там прячешь? – закричала она на отца. – Опять? А деньги откуда?

Отец достал щенка.

– Это что? – спросила мама.

– Это – вот…

Странно получилось. Мама подумала про другое. Бутылка там, такая или другая, – к этому она была готова. Но не к щенку.

– Откуда?

– Да Вахрушева приходила, говорит: надо щенка? Я и взял. Жалко же. Ну?

– Вероника, что ли?

– Мамаша. Старшая.

Вообще-то Вероничкина мама не самая старшая в их семье. Есть ещё бабушка, Снежана, кажется. Все они высоченные, толстые, громкоголосые. Но всё равно красивые. Все с какими-то непростыми именами. Красятся ярко; Вероничка с такими красными губами в школу приходит – светофор просто – и на каждой перемене ещё подкрашивает.

– Средняя она, – мама поправила. – И куда его теперь?

Подошла кошка, брезгливо обнюхала щенка и ушла.

– Думай сама, – сказал отец и снял штормовку, пока мама его не начала выгонять на улицу с этим щенком. Вообще-то его, конечно, так просто не выгонишь, это уж точно.