Ты, я и Гийом

Перелопатив предварительно не один вариант биографии Аполлинера – причем зарубежные исследователи выступали более «откровенно» и были более жадными до интимных подробностей, – я обнаружила многочисленные обвинения в адрес матери поэта, Анжелики Костровицкой. Какой только ее не называли – деспотичной, взбалмошной, капризной, фривольной. Чего она только не вытворяла – играла в казино, ввязывалась в авантюры, меняла мужчин, отравляла жизнь собственным сыновьям. Мне даже обидно стало за женщину, которая подарила миру гения и которую теперь принято было поносить на каждом углу. Ведь, что ни говори, а если б не ее неординарность и этот самый «деспотизм», Вильгельм Костровицкий никогда не стал бы Аполлинером. Я тяжело вздохнула, подумав о собственных родителях. Как знать, если бы моя мама оказалась более сдержанной в своих эмоциях и не попрекала бы меня всем, чем можно, лет так с пятнадцати, может, и я бы не страдала муками души, не была бы так привязана к литературе. Не стремилась бы отказаться от внешнего мира, охотно меняя его на мир писательских фантазий. Не захотела бы уйти внутрь себя, чтобы там осознать, переварить смысл сказанного и изобрести для себя достойную ценность бытия. Мысленно я вернулась к Аполлинеру. Ну и пусть тяжелое детство, искалеченная душа и разбитое сердце. Как ни крути, а за все в этой жизни приходится платить. И никогда цена не бывает скромной – только соответственной дару. Зато Аполлинер оказался заражен непреодолимой потребностью скармливать миру свои обостренные чувства, вливать в него изощренные мысли одну за другой, подмешивая их в строки собственных стихов. Одним словом, мне мучительно захотелось оставить в покое мадам Костровицкую и не мыть ей кости в очередной, уже неизвестный по счету раз на страницах первой главы. Ну, возможно, неординарная, импульсивная, даже жестокая. Только какой бы был от нее толк, если б она оказалась праведной женщиной и вырастила двух правильных сыновей?

Дальше, следуя традиции, можно упомянуть, где учился Аполлинер, как он издавал первый рукописный журнал в лицее в Ницце.

А вот после должно было начаться то, от чего мне уже было никак не уйти. Если уж диссертация, условно говоря, о «войне полов» в творчестве Аполлинера – названия я пока так и не придумала, – то опыт его безответных, отвергнутых, несчастных любовей значение имел.

В девятнадцать лет, то есть в 1899 году, Аполлинера настигла первая, ставшая достоянием общественности, поэтическая любовь. Может, он и до этого влюблялся. Может, и раньше так же безудержно страдал. Но в то время еще не писал с такой одержимостью. А тут под воздействием нахлынувших чувств сочинил поэтический цикл, который переслал своей возлюбленной по частям, в виде писем или открыток. Мария Дюбуа, предмет его чаяний, хотя и не ответила поэту взаимностью, бережно сохранила пламенные послания поэта для истории. А потом прославилась, когда все это было издано. Так же облагодетельствовал несчастный любовник еще одну юную красотку. Линда Молина де Сильва тоже оказалась не промах. Почтовые открытки, оборотную сторону каждой из которых украшало посвященное ей стихотворение, Линда сохранила. А в 1925 году передала издателю, который и включил их в посмертную книгу «Что есть».

Дальше спокойно размышлять над планом первой главы я уже не могла – стало невозможно жалко бедного Аполлинера. Бог ты мой, ну откуда он извлек этих жутких дамочек – Линду и Марию, – которые использовали его самым наглым образом. Какое право имели эти две распоряжаться дарами человека, которому не дали ничего взамен? Как было не стыдно им выпячивать никчемных себя и прославляться на весь белый свет, давая людям возможность сколько угодно сплетничать о личной жизни Гийома Аполлинера? Ведь он-то сам не печатал этих стихов. Значит, не хотел, чтобы они стали достоянием общественности.

Смерть бедняги Аполлинера развязала руки его корыстным возлюбленным. И две ничем не примечательные женщины стали вдруг богинями, красавицами и знаменитостями. Тьфу! Вот это и называется «метать бисер перед свиньями», вот так и разбрасываются собой. Я так разозлилась, что почувствовала, как покраснели щеки, лицо стало горячим. В систему моих моральных ценностей такие вещи укладывались плохо. Мне-то всегда казалось, что ни при каких обстоятельствах не стоит оставаться в долгу. Лучше наоборот. И уж ни в коем случае нельзя опуститься до того, чтобы задолжать мертвецу.