Твоя капля крови

Кабинет, кажется, не изменился вовсе, только будто уменьшился в размерах, точно как говорил Марек. Все те же сабли, развешанные по серым стенам, портреты всех Белта, начиная с князя Филиппа, – каждый смотрит внимательно, под их взглядами никогда не останешься один. Несмотря на утренний час, в тяжелых, тронутых патиной канделябрах догорали свечи.

– Садись, – сказал старый Белта и без церемоний стащил с него плащ, бросил на вытертый кожаный диван. Прицокнул языком, увидев расползшееся по рубашке пятно. – Женщин будить не станем, от них один визг и никакого толку… Погоди-ка…

Он открыл дверцу древнего серванта из красного дерева, чуть покосившегося от времени. Там он хранил свои ликеры, и там же оседало и накапливалось достояние семейства Белта. Отец вытащил толстую хрустальную бутыль.

– Чем хорошо это средство, так это тем, что его можно пользовать одинаково и внутрь и наружу…

Он ловко плеснул настойки в темную медную стопку – ровно до краев.

– Пей, герой…

Стефан послушно поднес рюмку к губам, глотнул. Горло обожгло.

– Хорош, нечего сказать. Второй день дома – и уже нарвался на дуэль. Ну каков!

В голосе его сквозила явная гордость. «Нашел, право, чем гордиться», – с неожиданным раздражением подумал Стефан.

– Простите, отец. Но я не мог оставить это оскорбление без ответа.

– Ну хорошо, что ты проучил мальчишку. Его отнесли в Марийкин флигель, пусть лежит… Хотел я еще вчера указать ему на дверь, так подумал: его потом ищи-свищи, и не узнаем, чем ты ему так не пришелся.

Старый Белта сам плеснул в таз воды из графина, смочил платок, осторожно отлепил рубашку. Ссадину на груди едва ли можно было назвать раной – но края запеклись, и выглядело это скверно.

– Это чем он тебя? – Голос у старого князя стал очень спокойным. – Серебром?

Скрывать не было смысла. Стефан кивнул. Отец молчал все время, пока промывал рану, пока рылся в серванте среди пыльных бутылей, склянок и остатков сервизов разных эпох, разыскивая флакон с бальзамом. Стефан, откинувшись на спинку кресла, глядел в темные недра серванта – там тоже оставалось все по-прежнему, только в детстве все казалось куда более таинственным. Думалось, что там прячут сокровища, и никогда не хватало времени разглядеть их по-настоящему.

Может быть, это и есть сокровища. То, что привязывает к дому сильнее, чем прибитый над дверью герб. Прохудившийся серебряный кубок, из которого пил еще князь Филипп; молочник с отбитой ручкой, оставшийся от когда еще умершей тетки Цецилии, трофейный остландский кинжал, которым теперь и бумагу не порежешь. Свадебная посуда, из которой угощались молодые Юзек Белта и его супруга…

Отец нашел наконец флакон, откупорил. Запах был знаком с детства: Стефан всегда считал, что средство сделано из дохлых улиток или чего похлеще. Князь Белта сухо сказал не воротить нос, ухватил сына узловатыми пальцами за плечо и быстро нанес бальзам на рану. Когда-то, если Стефану случалось расшибить коленку или свалиться с дерева, отец вот так же, без церемоний, усаживал его в кресло, отчитывал и бинтовал колено или смазывал ободранную руку.

– Простите меня, – вырвалось вдруг. Стефан сам от себя не ожидал, но, сказав, понял: только эти слова и правильны. – Простите меня, отец.

Старый князь на секунду застыл, рука комкала платок.

– Матерь с тобой, мальчик. – Он быстро сотворил знак над головой Стефана. – Ну что ты…

Отошел к серванту, чтоб поставить флакон на место, засуетился, зазвенел стеклом. Молочник тетки Цецилии покатился на пол, чудом не разбился. Сама Цецилия взирала на это с густого черного фона, поджав бледные губы. Стефан поднялся было, чтоб помочь.

– Сядь! – прикрикнул старый князь. – Ранен, вот и сиди. Уж как-нибудь без тебя управлюсь.

Стефан с благодарностью опустился обратно в кресло. Закрыл глаза. Часы заскрипели и тяжело, с длинным эхом отбили семь. По легкому запаху дыма он догадался, что отец задул свечи. Почувствовал, как его укрывают накидкой; отцовская рука коснулась щеки.

– Ну? Спишь?

Ответить не хватило сил.

Службу Матушкину Стефан позорно проспал. Отец, уходя, закрыл ставни, но по гулкой тишине в доме было ясно, что все уехали в храм. Боль почти прошла, да и жажда тоже. Стефана охватило щекочущее чувство вседозволенности, сохранившееся с детства, с тех редких дней, когда ему случалось остаться в кабинете одному. Он толкнул скрытую за портьерой дверь в библиотеку. Старая, потрескавшаяся земная сфера пылилась на окне, разноцветные пятна света, осевшие с витражей, рисовали на ней новые континенты. В шкафах – от пола до потолка – толклись, теснились книги. Это была едва четверть всего книжного собрания, остальное – в городском палаце… то бишь в палаце коменданта столицы. И сохранилось ли здесь то, что нужно, – поди узнай…

Набрав стопку книг, он вернулся к себе в комнату и несколько часов, не отрываясь, перелистывал один том за другим, чихая от накопившейся меж страницами пыли и отчаиваясь постепенно найти необходимое.