Твой XIX век

„Типография взошла в действие в середу. Теперь было бы что печатать, „пожалуйте оригиналу-с“. Ах, боже мой, если б у меня в России вместо всех друзей была одна Мария Каспаровна — все было бы сделано. Не могу не беситься, все есть, сношения морем и сушью — и только недостает человека, которому посылать. На будущей неделе будет первый листок“.

Всего несколько строчек, но за каждой — множество фактов, лиц, событий и секретов.

„Типография взошла в действие в середу“. Среда — это 22 июня 1853 года. В тот день заработал станок Вольной русской типографии. На хлопоты ушло несколько месяцев: помещение, наборщики (помогли польские эмигранты), русский шрифт (добыли у парижской фирмы Дидо, которой сделала заказ, а после отказалась петербургская академическая типография). Замысел Герцена прост и дерзок: печатать против власти и напечатанное посылать в Россию — звать живых и будить спящих.

Мария Каспаровна сначала забеспокоилась: друзья ведь остались в России, как бы царь Николай на них гнев не выместил. Герцен ей объяснял, даже сердился: „Милые вы мои проповедницы осторожности… Неужели вы думаете, что я… хочу друзей под сюркуп^{53} подвести?“

Необходимая конспирация соблюдалась, типография же принялась печатать.

„Основание русской типографии в Лондоне, — объявлял Герцен, — является делом наиболее практически революционным, какое русский может сегодня предпринять в ожидании исполнения иных, лучших дел“.

Теперь было бы что печатать, „пожалуйте оригиналу-с“.

Россия запугана. Николай свиреп, как никогда. Начинается Крымская война. Герцен печатает в Лондоне первые отрывки из „Былого и дум“, а также суровые обвинения режиму — брошюры „Крещеная собственность“, „Юрьев день, Юрьев день!“, „Поляки прощают нас!“ и другие. Но этого ему мало: хочет получить отклик из самой России и напечатать то, что оттуда пришлют. Ведь он хорошо знает — во многих письменных столах, потайных ларцах или даже „в саду, под яблоней“ хранятся рукописи, запретные стихи — те, что в юности перечитывали и заучивали. „Пожалуйте оригиналу-с“…

Но обладатели нелегальных рукописей боятся, не шлют. Старые московские друзья опасаются, не одобряют „шума“, поднятого Герценом, не разделяют его решительных взглядов. Один, два, три, шесть раз просит он, например, прислать запретные стихи Пушкина („Кинжал“, „Вольность“, „К Чаадаеву“, и др.), которые уже тридцать лет ходят в рукописях.

„Ах, боже мой, если б у меня в России вместо всех друзей была одна Мария Каспаровна — все было бы сделано“.

Обычный механизм тайной переписки был таким.

Герцен пишет письмо Рейхель (в те годы писал почти каждодневно: из 368 его писем, сохранившихся за 1853–1856 годы, ровно половина, 184, адресована Рейхелям). Иногда вкладывается „записочка“ в Россию без обращения и лишних слов („Здравствуйте. Прощайте. Вот и все“), но чаще — чтоб „цензоры“ не узнали по почерку — Герцен просит, чтоб то или другое передала в Россию сама Мария Каспаровна. И она пишет в Москву старинным приятелям Сергею и Татьяне Астраковым — и передает все, как надо.

Татьяна Астракова пишет Огареву — в Пензенскую губернию — или передает, что требуется, „москвичам“. Ответ идет обратным порядком, причем Огарев тоже не рискует писать сам, но диктует жене.

Так, через восемь ступеней, идет оборот писем: Лондон — Париж — Москва — Пенза и обратно, но идет последовательно, регулярно.

Герцен: „Мария Каспаровна, записку Огареву доставьте, только со всеми предосторожностями“.

В другом письме: „Я думаю, вы берете все меры насчет записок в Россию, будьте осторожны, как змий“.

В третьем: „Послали ли вы в Москву мою записку? Если нет, прибавьте, что я Огарева жду, как величайшее последнее благо“.