Твой восемнадцатый век. Твой девятнадцатый век

Увы, наше недовольство не может переменить задним числом того, что сбылось, — скажем, заставить Суворова перейти в мужицкую армию. Да, действительно, сорокачетырехлетний генерал Суворов, срочно отозванный с турецкого театра войны, хоть и не был главнокомандующим против Пугачева, но участвовал в последнем этапе правительственных операций; да, солдаты, служивые — они пока что не рассуждают: велено поймать «злодея» — ловят, не думая, не желая помнить, что он сулил им всем волю.

И в отношении Суворова мы обязаны рассуждать исторически, а не опрокидывать чувства XX века в позапрошлое столетие. Прогрессивность, народность полководца — не в том, что он вдруг освободит Пугача, но в том, что эти вот его солдатики все же у него легче живут, лучше едят, чем у других генералов. Суворов им больше доверяет, не смотрит на них как на механизм, как на крепостных — и оттого с ними всегда побеждает.

Прогрессивная линия дворянской культуры и народного сопротивления: им очень непросто пересечься, слиться.

Через шестнадцать лет страданиями народа будет «уязвлена» душа Радищева; позже — декабристов, Пушкина…

Нет, великий поэт не принимал «бунта бессмысленного, беспощадного», но пытался понять, глубоко чувствовал, что у мужицкого бунта своя правда, мечтал о сближении, соединении двух столь разнородных начал, может быть, в дальнем будущем.

НЕВОЗМОЖНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ

Пугачева везут в Москву — судить, казнить. Он не малодушничает, но и не геройствует: подробно отвечает на вопросы, признается во всех делах — «умел грешить, умей ответ держать».

Отчего же забыл прежнюю роль, не отстаивал своего «царского достоинства»?

Да оттого, во-первых, что был умным, талантливым и не хотел быть смешным.

Во-вторых, прежде была война, была вера в него крестьян, желание верить… Зачем же теперь играть без нужды, только для себя, при недоброжелательном зрителе?

Поэтому, «низложив» Петра III в самом себе, он снова стал беглым хорунжим Емельяном Пугачевым и ведет себя сообразно: например, просит прощения у Петра Панина, когда тот начинает его избивать, но с другой стороны, и на цепи острословит так, что московские дворяне «между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить какое-нибудь от него слово, которое спешили потом развозить по городу»: мы цитируем рассказ престарелого писателя и государственного деятеля И. И. Дмитриева, записанный Пушкиным 6 октября 1834 года; в той же записи сообщается об уродливом, безносом симбирском дворянине, который ругал запертого в клетке Пугачева; «Пугачев, на него посмотрев, сказал: «Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал»…

По стране идут казни, расправы. В советских учебниках, научных трудах мы читаем, что крестьянские восстания не могли победить, ибо во главе их не было пролетариата или буржуазии, «классов, способных в разных исторических обстоятельствах возглавить крестьянское сопротивление».

Восстание не могло победить, было обречено. Все так… Но разве не было в мире народных мятежей, восстаний рабов и крепостных, которые побеждали хоть на время, сами, одни?

Да, были такие. Восставшие рабы в 138 году до н. э. очистили Сицилию от римских рабовладельцев и создали свое царство.

Великая крестьянская война 1630—1640-х годов в Китае привела к полному поражению императорских войск: вождь повстанцев Ли Цзы-чэн вступил в столицу, то есть добился того, что было бы равносильно в России занятию Петербурга или Москвы Пугачевым.

Есть еще примеры, в разных частях мира, подобных уникальных успехов угнетенного большинства.

Но что же дальше?

Держаться не могли.

Сицилийские рабы избрали себе царя, раба Эвна, который быстро завел двор, собственных слуг и рабов. Смуты между разными группами освободившихся, разочарование во многих плодах успеха — все это привело к расколу, распаду, и через шесть лет после начала восстания Рим вернул Сицилию, раздавил царство Эвна.

Китайские же крестьяне-победители быстро выделили из своей среды новых феодалов, отчего ослабло единство и подняли голову прежние хозяева; гражданская война разгорелась сызнова, но тогда в страну вторглись маньчжуры и подавили всех…

Если бы Пугачев не застрял у Оренбурга и вдруг смело двинулся к Москве, где его ждали, — мало ли как мог повернуться великий бунт? Но все равно бы не удержались. Уже в ходе восстания крестьянские министры, как известно, враждовали, случались кровавые расправы со своими.

Недолго бы продержалась крестьянская вольница, даже если бы скинула с престола Романовых…

Так что же — Пугачеву не следовало восставать? Выходит, бунт действительно был бессмысленным?

Нет, не выходит; да, впрочем, к чему рассуждения «следовало — не следовало», когда — последовало! Когда на огромном пространстве поднялись миллионы людей…

Восстание страшное, жестокое, взявшее много крови, бунт, своего не достигший; однако «заработная плата на уральских заводах выросла вдвое после восстания»: это вывод историков и экономистов.