Твой сын, Одесса

— Делу — время, потехе — час. Боевой группе пора на выход.

— Кто это?

— Наш парторг Зелинский Константин Николаевич.

Партизаны сразу затихли, будто кто стер с их лиц улыбки. Шестакова накинула на плечи пальто, запыхавшаяся и раскрасневшаяся после танца подошла к Межигурской:

— Дай-ка, Томочка, мои сувениры.

— Вася, выдай! — улыбнулась Межигурская. — Ему передала на хранение, хотела вот с новым кавалером потанцевать. Ты не знакома? Он без ума от твоей лезгинки, глаз с тебя не спускал.

— Это потому, что он тебя не видел в танце, — Шестакова была выше подруги на целую голову, и, может, поэтому разговаривала с ней снисходительно ласково, как старшая. — А знакомиться перед выходом на задание — дурная примета. Лучше потом, когда вернусь. Ладно? — улыбнулась она Яше.

— Товарищ командир, разрешите на прощание марш катакомбистов спеть, время же еще есть, — обратился к Бадаеву, вернувшемуся в зал, белокурый парень с петлицами пограничника на гимнастерке.

— Правда, Павел Владимирович, — подхватили другие. — Разрешите!

Бадаев вынул карманные часы, посмотрел на «их, потом на парторга Зелинского:

— Ну, как, Константин Николаевич? Не будем нарушать традицию? Разрешим? — и потом к пограничнику: — Только петь всем!

— Заметано! Иван Иванович, начинай!

— Запевай нашу, катакомбистскую! — послышались голоса.

К каменной глыбе, что в центре зала, вышел Иванов, снял капитанку, откашлялся и, пригладил рукой темно-каштановые вьющиеся волосы, запел высоким голосом:

В сырых катакомбах глубоких,
Где воздуха мало порой…

Мелодия песни была знакома Яше. Она сразу вызвала воспоминание о первых днях обороны города. По Матросскому спуску вверх, от порта в город, поднимался отряд морских пехотинцев, только что прибывший из Севастополя. Грохали о мостовую яловые ботинки, качались в такт шагам стволы краснофлотских винтовок, позванивали саперные лопатки о котелки… И молодой звонкий голос взвил, как полотнище флага над походной колонной, мелодию:

Оружьем на солнце сверкая…

Это была старинная, любимая черноморцами песня. Это пели моряки, которых потом враги со страхом называли «черной тучей», «черными дьяволами», «черными комиссарами» и, бросая оружие, охваченные ужасом, бежали от моряцкого штыкового удара.

— Марш вперед! — грянули под сводами катакомб голоса партизан и рассыпались эхом по дальним штольням. А Яше казалось, что не все бойцы того морского отряда полегли в боях под Одессой, и не все ушли в октябре в Севастополь, что стоят они здесь, среди катакомбистов, и так же, как тогда, на Матросском спуске, поют полной грудью:

Марш вперед!
Друзья в поход…

Как только затихли последние звуки марша, Иван Иванович снова поднял руку:

— Боевой группе построиться!

И рядом с ним встал парторг Зелинский, только что вместе со всеми певший песню. И рядом с парторгом — Тамара Шестакова, только что лихо отплясывавшая лезгинку.

— Боевая группа готова к выполнению задания, — доложил Иванов командиру отряда.

— Приказывают боевой группе выйти на выполнение задания и вступить в бой за нашу Советскую Родину! — торжественно сказал Бадаев. — Желаю вам удачи, товарищи.

Он подошел к строю и каждому пожал руку. Группа Иванова ушла. Попрощалась с Яшей и Тамара Межигурская:

— Извини, Яшко. Танцевать научу тебя в следующий раз.

По одному тихо разошлись партизаны.

— И тебе пора, Яшко, — сказал Бадаев. — Тебе тоже — на выполнение задания.

…За поворотом штольни запахло подвальной плесенью. Темнота стала осязаемой — холодной и влажной. Под ногами захрустела каменная крошка. Слышно было, как со сводов скапывает вода и шлепают «коржики» — отслоившиеся пластинки известняка.

11. На Нежинской, 75

Чтобы подпольщики, не вызывая подозрений, могли встречаться, в первые же дни оккупации было поручено Николаю Милану открыть парикмахерскую, Борису Вишневскому — слесарную мастерскую, а Николаю Шевченко — свечное заведение. Но Николая Милана арестовали сразу же, как только он явился в примарию за получением лицензии, Вишневскому на мастерскую разрешение не дали, а свечное заведение Шевченко оказалось в месте, очень неудобном для встреч подпольщиков. Только в ноябре Петру Бойко удалось приобрести мастерскую по ремонту примусов на Нежинской, во дворе дома, где жили Гордиенки.

Дом почти пустовал: одни жильцы эвакуировались, другие погибли во время бомбежки, иные подались в села — поближе к хлебу, подальше от сигуранцы. Петр Бойко занял одну из пустующих квартир на четвертом этаже: в одной комнате жил он с молоденькой, похожей на цыганку женой, в другой поселились Яша с Алешей.

— Наше дело молодое, мама. Иной раз песни попеть, с девушками потанцевать хочется, — объяснил Алексей матери, забирая из дому старенький патефон. — А бате покой нужен.