Твой сын, Одесса

Чтобы подпольщики, не вызывая подозрений, могли встречаться, в первые же дни оккупации было поручено Николаю Милану открыть парикмахерскую, Борису Вишневскому — слесарную мастерскую, а Николаю Шевченко — свечное заведение. Но Николая Милана арестовали сразу же, как только он явился в примарию за получением лицензии; Вишневскому на мастерскую разрешения не дали; а свечное заведение Шевченко оказалось в месте, очень неудобном для встреч подпольщиков. Только в ноябре Петру Бойко удалось приобрести мастерскую по ремонту примусов на Нежинской, во дворе дома, где жили Гордиенки.

Дом почти пустовал: одни жильцы эвакуировались, другие погибли во время бомбежки, иные подались в села — поближе к хлебу, подальше от сигуранцы. Петр Бойко занял одну из пустующих квартир на четвертом этаже: в одной комнате жил он с молоденькой, похожей на цыганку женой, в другой поселились Яша с Алешей.

— Наше дело молодое, мама. Иной раз песни попеть, с девушками потанцевать хочется, — объяснил Алексей матери, забирая из дому старенький патефон. — А бате покой нужен.

Яков Кондратьевич с Матреной Демидовной и Ниной тоже переселились из своей полутемной в соседскую светлую, просторную квартиру. Кажется, все были довольны. Все, кроме Нины. Она дулась на братьев (раньше они всюду бывали вместе — в кино, в цирке, на каруселях, — теперь, вишь, она для них не компания, если придешь, гонят: ты еще маленькая!), сердилась на дядю Петю — ревновала к нему братьев, откровенно и непримиримо ненавидела новую жену Бойко.

— Петунчик-Петушочек! Кохайлик мой ясный, — передразнивала Нина жену Петра Ивановича.

— Перестань, кому сказано! — строго наступал Яша, сам еле сдерживая смех.

— А вот не перестану. Она гадкая, гадкая, гадкая!..

Яша ловко поймал сестренку за рыжеватые и мягкие, такие же, как у него, вихры и, вместо того чтобы оттрепать непослушную, прижал головенку к своей груди, погладил, поцеловал в мальчишечий выпуклый лоб:

— Не надо, Нинок. Не надо, золотинка моя.

Нина во всем старалась подражать братьям. В упрямстве и твердости, кажется, превосходила их обоих, недаром ее дразнили Мальчишем!

И вот эта Нина, когда Яша приласкал ее, вдруг совсем по-девчоночьи всхлипнула и, обхватив Яшу ручонками, прижалась к нему:

— Братик, родненький, не оставляй меня одну.

— Да кто же тебя оставляет, глупышка? Мы же здесь, рядом.

— Ой, не оставляй… Уходишь ты от меня. И Лешка уходит… Раньше всегда вместе… Ты занимался со мной, морскому семафору учил… Хочешь, всю азбуку передам тебе семафором? Хочешь?

— Не до семафора нам теперь, Нина, — грустно сказал Яша. — Видишь, в мастерской сколько работы.

— В мастерской, — обиженно надула губы Нина. — Знаю я вашу работу. И когда дело есть, и когда дела нет — все там сидите…

А и правда! В мастерской не так уж много было у Яши той работы. Старыми примусами занимались Лешка и Хорошенко с Чиковым. Яша только числился помощником мастера. Он мотался по городу: на Большой Фонтан к тете Ксене, на Болгарскую к Николаю Шевченко, в Красный переулок к Фимке и его сестре, по десяткам адресов собирал сведения. Два раза в неделю — по средам и субботам — приходила в мастерскую Тамара Шестакова. Яша рассказывал ей все, что удалось выяснить разведчикам: штаб румынской дивизии расположен на Полицейской и еще на Садовой, в доме номер один, какой-то штаб — все время легковые машины стоят. Военная комендатура после взрыва на Маразлиевской обосновалась на Госпитальной. Сигуранца — на Бебеля, 12. Военно-полевой суд — на Канатной. Гестапо — на Пушкинской, 27. Потом еще у Еврейского кладбища зенитки поставлены… шесть штук.

Только если сведения были очень важные, срочные, Яше разрешалось, не дожидаясь Тамары, самому отправляться в катакомбы. Одному ему из всего городского отряда. Даже если сведения были добыты подпольщиками из других десяток. И только он, Яша Гордиенко, знал расположение секретных входов в катакомбы и нужные пароли. Вот почему Яша с Тамарой каждый раз закрывались вдвоем в маленькой кладовке за мастерской.

Когда Шестакова пришла в мастерскую впервые, Яша, передавая пачку секретных приказов полицейского управления, доставленных Фимкой, ревниво смотрел в ее красивое лицо и думал о том, почему не он, а она ходила подрывать поезд-люкс. Наконец не выдержал:

— Скажи, как там было, на перегоне?

— Я же рассказывала при ребятах: рванули так, что ни один головорез до Одессы не доехал.

— Это я знаю. Об этом разговору в городе много. Ты скажи за себя, как ты действовала.

Он все еще хотел представить себя на ее месте, на перегоне, у Заставы. Ждал, что скажет она так, что у него под ложечкой засосет от восхищения и зависти. А она ответила просто и, как показалось Яше, скучно:

— Я как и все.

— Стреляла?

— Стреляла… Все стреляли…

— А взрывчатку?

— Взрывчатку под рельсы у моста подкладывал Иван Иванович. Он это умеет…

— А вы-то, вы-то что делали? — нетерпеливо спрашивал Яша.

— Мы?.. Константин Николаевич тащил провод от мостика в лесопосадку…

Яше хотелось услышать рассказ о подвиге, а Тамара рассказывала неохотно.