Твои, Отечество, сыны

Сосредоточенно-спокойный, Черевиченко стоял у окна и задумчиво смотрел вдаль. Таким и запомнился он мне навсегда.

С чувством внутренней напряженности и тревоги я возвратился в часть. Явных признаков резкого изменения обстановки не было, но предчувствие чего-то недоброго упорно нарастало. Я старался успокоить себя тем, что личные предположения могут быть ошибочны. И румынский воздушный разведчик, и командиры, поднятые по тревоге в штабе округа, — эти факты могли быть и несущественными.

Впечатления от поездки в штаб округа вскоре заслонились конкретными делами, жизнью бригады. После учений в Крыму я видел, как много предстояло сделать, чтобы бригада стала образцовой. То, что уже было сделано, могло считаться лишь началом.

В первые часы войны. Длительным марш. Командующий фронтом. На оборонительном рубеже. Мы вступаем в бой за Киев.

22 июня утром я, как обычно, пришел в штаб бригады. Тот день мне запомнился до мельчайших подробностей, хотя в обстановке штаба не произошло никаких перемен. Вт и сейчас вижу просторную, светлую комнату в три окна, большую карту Украины на стене, над картой — портрет Ленина. Мерно постукивают часы. Молчат телефонные аппараты.

Оперативный дежурный, стройный, сероглазый капитан, почти бросается мне навстречу. Я успеваю заметить, как дрожат его губы и нервно подергивается бровь.

— Сегодня в четыре часа утра немецко-фашистские войска нарушили государственную границу СССР…

Я сразу же останавливаюсь, как от толчка в грудь, некоторое время молча смотрю на дежурного офицера. Чувствую, как замирает сердце, словно я падаю с большой высоты.

…Война полыхала уже несколько часов, и пограничные войска героически сражались с передовыми полчищами врага, вторгшимися на нашу землю.

С нетерпением ждал распоряжений из штаба корпуса. Но телефон молчал. Равнодушно постукивали настольные часы. Несколько раз порывался снять трубку телефона и опускал руку. Но все же не выдержал, позвонил подполковнику Коссенюку. Он только что вернулся из Одессы.

— Сейчас разберусь с делами, — глухо ответил он. — Вроде бы что-то новое есть из Москвы. Узнаю, потом позвоню вам.

Через несколько минут в кабинет вошли батальонный комиссар Чернышев и начальник штаба бригады майор Борисов.

За короткое время совместной службы я привык видеть их занятыми делами, оживленными, веселыми и энергичными, а теперь они шагнули через порог и замерли в непривычном, тяжелом молчании. Мне был понятен их немой вопрос: «Что делать, с чего начинать этот необычный день? Ведь теперь дорога каждая минута!» Но я молчал, не находя ответа. Неотступная мысль сверлила мозг: «Война… Идут сражения… Пограничники отбивают атаки. Противник, наверное, сосредоточил огромные силы и движется на восток».

Федор Чернышев заговорил первым, голос его дрожал от негодования, дыхание перехватило:

— Поймите мое положение комиссара! Только вчера в батальоне капитана Симкина я беседовал с личным составом, комментировал пакт о ненападении…

— Мне кажется, Федор Филиппович, — заметил я Чернышеву, — не следует так волноваться. Бойцы и командиры бригады поймут вас правильно. Ложь и предательство — неотъемлемые «принципы» фашизма. Это и нужно объяснить людям. Перед нами хитрый, коварный, вероломный враг, без совести, без стыда и чести. Я не раз убеждался в этом во время войны в Испании. Нам, командирам, теперь, как никогда, нужны бодрость духа, внутренняя собранность, готовность драться. Запомните, не просто воевать, именно драться, сражаться насмерть, до полной победы!

Решили созвать совещание всех командиров и комиссаров частей и подразделений.

Позвонил подполковник Коссенюк и передал поступившее из Москвы распоряжение:

— разъяснить всему личному составу цели и задачи войны с гитлеровской Германией;

— немедленно принять меры к рассредоточению частей в таких районах, где можно было бы замаскироваться от наблюдения с воздуха и избежать неоправданных потерь;

— пересмотреть программу боевой подготовки в сторону резкого сокращения ее. Главное — подготовка всего личного состава к десантированию…

Из этих указаний следовало, что бригада остается на месте. Надолго ли?

На огромном протяжении от Черного до Баренцова моря и где-то неподалеку от нас развертывались напряженные бои. Мы, воздушные десантники, тоже рвались в бой, однако нам было приказано по-прежнему заниматься учебой. Мы понимали: близок и наш черед. Каждый знал, что это учеба перед боем.

Внешне в первые дни войны в жизни бригады как будто не произошло крутых перемен. Лишь более напряженно шло обучение. Люди стали собраннее, строже. Все жили скупыми вестями с фронта, а эти вести были горьки.

Несмотря на занятость боевыми учениями, десантники томились обстановкой тихого степного городка. Мне было понятно то нетерпение, с каким они рвались в бой, их чувство горечи и досады, какое и я испытывал, слушая очередные сводки Совинформбюро… Диктор сообщал: «Наши войска оставили Проскуров… Наши войска оставили…» Сердце замирало от гнева и боли.