Твердый сплав<br />(Повесть)

— Более или менее. В одной из деревень рассказывали, что в лесу — а где точно, неизвестно — эсэсовцы зарыли несколько десятков трупов. Правда, и эсэсовцев вернулось назад меньше, чем уходило, но…

— А вы часто виделись с Гавриловым до войны? Скажем, когда виделись в последний раз?

— Перед самой войной. Я как раз был в городе — ну, конечно, жил у него…

— Вот почему я вас об этом спрашиваю, — мягко перебил Стрешнева Шилков. — Не говорил ли он вам, что у них на комбинате проводят опытное литье двое приезжих металлургов: один сталевар, магнитогорец, а другой — инженер, откуда он, точно не знаю.

Стрешнев покачал головой:

— Нет, что-то не помню.

Собственно говоря, Шилков и не ждал иного ответа…

* * *

Сани мчались по улице, взметывая серебряную снежную пыль. За первой упряжкой мчалась вторая; в санях стоял, широко расставив ноги, баянист и громко пел:

Мой миленок — что теленок,
Только разница одна:
Мой миленок ходит в баню,
А теленок — никогда.

Шофер, привезший Шилкова в «Партизан», проводив сани восхищенным взглядом, вдруг воскликнул:

— А ведь свадьба. Ей-богу — свадьба! Ну, значит, застряли мы с вами.

Разыскать председателя колхоза оказалось делом вовсе не легким. Свадьбу справляли на широкую ногу, столы были накрыты в двух домах, и председатель, как сказали Шилкову, сидит сейчас либо у жениха либо у невесты.

— Уже под мухой, наверно, — доверительно высказал догадку шофер, и по тому, как это было сказано, Шилков без труда понял, что шоферу самому д'oсмерти хочется отдохнуть, повеселиться на свадьбе и выпить за здоровье молодых.

Однако задерживаться Шилков не намеревался. «Найду Гуро, покажу ей фотографию; не узнает — поедем дальше», — думал он.

Когда они разыскали председателя колхоза, тот и впрямь был слегка под хмельком, но сразу же посерьезнел и извинился:

— Сами понимаете, товарищ, — свадьба. Прошу и вас к столу.

— Нет, нет, спасибо. Мне надо только поговорить с товарищем Гуро. Наталья Владимировна — так, кажется, ее зовут?

— С Гуро? А у нас нет такой, — улыбнулся председатель и тут же с шуткой пояснил: — Была до вчерашнего дня, а сегодня — уже Кривцова. Вон сани едут — сейчас позовем.

Возница так резко остановил лошадей, что сидевший рядом с ним парень под общий хохот вывалился в сугроб. На него из саней попрыгали остальные — и пошла куча-мала. Потом все поднялись и побежали в дом. «Наташа! Гуро!» — позвал председатель.

Бежавшая впереди женщина обернулась. Увидев рядом с председателем незнакомого человека, Гуро — уже степенно — подошла к ним.

— Я вас на несколько минут оторву, — сказал Шилков, протягивая ей удостоверение.

— Ой, да пройдемте тогда в хату, — заволновалась Наташа. — Чего же нам на морозе-то стоять.

Сзади них перешептывались: кто такой, да откуда, да зачем?

Они прошли в светлую, чисто вымытую комнату, полы которой ходуном ходили от топота пляшущих за стеной. Оттуда слышались переборы гитары, лихой перепляс и высокие голоса девушек.

— Вот я к вам по какому делу, — снова доставая из бумажника фотографию, сказал Шилков. — Посмотрите, не знали ли вы этого человека?

Наташа взяла фотографию.

С минуту она вглядывалась в нее, а потом, подняв на Шилкова глубокие черные глаза, тихо сказала:

— Знаю.

— Что? — переспросил Шилков, думая, что ослышался.

— Я говорю: знаю, — снова повторила девушка. — Я его видела… дайте вспомнить, когда…

Она села, подперев кулаком голову и держа перед собой фотографию Дробышева. Шил-ков видел: она волнуется. Наконец Наташа положила фотографию на стол и прикрыла глаза руками:

— Он… Я так виновата перед ним… так виновата!..

— Вы? В чем?..

Наташа, не говоря ни слова, выбежала из комнаты. Шилков немного растерялся: так все было неожиданно. И это «знаю», и это «виновата перед ним», и этот уход. Он подошел к открытым дверям; голоса, смех и песни за стеной стали тише. Дверь в соседнюю комнату была открыта. И Шилков увидел, что Наташа — как была, в тулупе и шерстяном платке — стоит возле пузатого комода, и оттуда летит на кровать накрахмаленное белье, полотенца, простыни…

— Вот. — Она протянула Шилкову какую-то бумажку. — Он не успел…

Шилков, еще ничего не понимая, вернулся в комнату. В руках у него была записка, сложенная в несколько раз. Он развернул ее, и неровные карандашные строчки так и запрыгали у него перед глазами:

«Милые мои Оленька и Асёнка! Знаю, что вы волнуетесь за меня. Не надо. Вот получил, кажется, хоть какую ни на есть, а возможность написать вам. Идем к партизанам, будем бить врага, пока живы, в его тылу. Как вы там, родные мои? Очень, конечно, хочется мне быть с вами, но пока… Пока что впереди трудные времена. Буду драться до конца — за вас, за всех…

Оленька, очень тебя прошу, напиши родителям Трояновского, что он жив, здоров и тоже идет со мной. Он поотстал сейчас, но ждать, когда он подойдет, не могу. Спешу, торопят… Родители его живут в К.

Вот ведь что наделали, проклятые. Ну, да ничего, все еще вернется, и снова…»

Письмо не было окончено, без подписи.

— Откуда это у вас? — спросил Шилков.