Тварь внутри тебя

Или с Пенни Сандерсон: “Пенни, я думаю, что смогу вернуть тебя. Но если я не сумею подобрать точный состав, ты, возможно, не будешь так же хороша, как прежде. Может быть, твоя кожа будет изрыта оспинами, возможно, твои черты исказятся. Когда я, к примеру, вызвал к жизни кое-каких тварей в замке Ференци, они оказались просто омерзительными, из них сочилась кровь и слизь. Если все пойдет плохо, я прекращу свой опыт, и ты опять уйдешь в небытие... Конечно, мы всегда можем попытаться еще раз, и тогда, может быть, все окончится удачей”.

Нет, нельзя, пока что нельзя, чтобы они узнали, что задумал Гарри. Если он обмолвится хоть словом, они вцепятся в него и будут выпытывать, пока не выпытают все в мельчайших подробностях. И с этого момента до самого воскрешения они будут терзаться страхами и вновь надеяться, чередуя дрожь волнения с дрожью ужаса, взлетать ввысь и низвергаться в черные озера отчаяния.

“У меня есть лекарство, оно избавит вас от рака, но может заразить СПИДом”.

Именно такую альтернативу предлагал им Гарри; и все же это было не совсем так. Ведь у мертвых впереди ничего нет, так что самая малюсенькая надежда драгоценна. Или нет? Может, это просто ищет выхода цепкий вампир внутри него, рвущийся к бессмертию и думающий за него?

Но что, если причина его колебаний совсем в другом? Возможно, что-то удерживало его, с его крохотным талантом (конечно, крохотным — в сравнении с неизмеримостью вселенной и бесчисленных параллельных миров), от того, чтобы соперничать с Великим Талантом того, кого люди зовут Богом.

Многие великие некроманты, последним из которых был Янош, дерзали — и где они теперь? Как это было? Был ли послан карающий ангел, чтобы эти колдуны получили по заслугам? И будет ли послан ангел возмездия за ним?

Гарри был некроскопом, и в него проник вампир, а теперь ему суждено стать еще и некромантом. Как он смеет, с одной стороны, разыскивать убийцу Пенни, чтобы покарать его, а с другой, творить то же черное дело? Не заслужил ли и сам он кары?

Как знать, возможно, тетива уже натянута и палец лежит на спусковом крючке. Не слишком ли далеко зашел некроскоп, внося возмущение в хрупкое равновесие единоборства Бога и Дьявола? Похоже, он стал чересчур могущественным, чересчур заносчивым. Как говорится в старой поговорке: “Чем больше власть, тем больше соблазн”. Смешно! Как же сам Бог избежал соблазна? Нет, человечьи изречения, как и их законы, только к людям и применимы.

Этот бесконечный спор с самим собой, спор, который начался одновременно с его перерождением, сводил Гарри с ума. Но в минуты душевного спокойствия он понимал: нет, он не сумасшедший. Просто тварь, что сидела в нем и изменяла его, меняла его восприятие окружающего.

В такие минуты он вспоминал, каким был раньше и каким хотел бы быть и впредь. Ведь по существу все его колебания — из-за его друзей-мертвецов. Просто он не мог позволить, чтобы Пенни и Тревор испытывали муки этой затяжной агонии, которая вела, возможно, к полному разочарованию. Принять смерть один раз более чем достаточно — об этом красноречиво свидетельствовала судьба многочисленных фракийских рабов из подземелий замка Ференци.

А что касается Бога (если что-то такое существует, в чем Гарри никогда не был уверен), то почему бы не счесть, что Он и наделил некроскопа талантом, и надо лишь использовать этот талант в соответствии с его волей? Насколько это возможно.

* * *

Гарри немало доводилось проводить времени в спорах, и не в последнюю очередь — с самим собой. Если какая-то вещь занимала его воображение — а это могло быть все что угодно, — он играл сам с собой в словесные игры, пока ум за разум не заходил. Но не только с самим собой — когда он спорил с мертвецами, он тоже не мог угомониться, даже чувствуя, что не прав.

Похоже, он готов спорить ради спора, просто из духа противоречия. Он спорил о Боге; о добре и зле; о науке, псевдонауке и магии — их сходстве, разногласиях и двусмысленности. Пространство и время, единство пространства-времени влекли его к себе, а более всего — математика, ее непреложные законы и чистая логика. Сама незыблемость математических формул была радостью и опорой для теряющего себя некроскопа — его мозга и тела, испытывающих гнет чужой воли.