Туристический сбор в рай

Он не мог оправиться от случившегося несколько лет. Он не находился в депрессии, считая это состояние неконструктивным, просто его душа выстроила ряд мощных укреплений вокруг, дабы уберечь себя, ранимую и нежную, от новых разрушительных катаклизмов. Теперь, учась в институте, он общался с противоположным полом спокойно и холодно, как ледяной человек – неприступный, лишенный романтического воображения. Девушкам это почему-то нравилось, и их непостижимым образом тянуло к этому странному сильному парню с носом как у Буратино, который не выказывал симпатий к кому-либо конкретно, улыбаясь всем девчонкам почти одинаково и отстраненно. Если кому-то и показалось, что он гомосексуалист, то сарафанная информация о том, что он за первый курс переспал почти со всеми девчонками потока, стерла всякие досужие домыслы.

Ему десятки раз признавались в любви, но он в ответ лишь улыбался загадочной средневековой улыбкой, как тогда девочка Настя, не чувствуя от самой избитой фразы в истории ровным счетом ничего.

Но его ждало еще одно потрясение, пробившее все защитные конструкции души, разом уничтожившее мощные военные базы вокруг.

Когда Буратино исполнилось тридцать, умерла его мать. Она никогда не жила с ним, отдав его на воспитание бабушке. Когда он был маленьким, мать либо брала сына на выходные, либо навещала, привозя эклеры с заварным кремом, и только. Иногда по воскресеньям, когда у нее было хорошее настроение, мать, красивая и восхитительная, позволяла ему приходить к ней в кровать признаваться в любви, щекотала счастливого сына до истерики, источая запах куриного бульона…

– Я люблю тебя! Я люблю…

Она целовала его до начала полового созревания, потом вместо ласки лишь проводила рукой по щеке, все более отстраняясь от подростка. А он пытался заставить ее любить его, любить, любить!!! Но что он мог? Рыдать в своей спальне у бабушки?.. А мать была всегда далеко. Ей, окруженной известными мужчинами из мира эстрады и кино, было совсем не до прыщавого подростка, и со временем, как казалось ему, он потерял ее из своей души, выронил в глубокий колодец золотой ключик, к которому не прилагалось двери. И лишь тогда, когда она неожиданно умерла, совсем молодой и прекрасной, он ощутил такую страшную боль, что душа, казалось, сорвалась в пропасть и летит в ад, переполненная нереализованной любовью…

Он многого достиг в жизни, в том числе и как мужчина. Буратино стал знаменитым художником. Он жил с самыми красивыми женщинами Москвы, и ни одна из них не ушла от него по собственному желанию… Три красавицы родили ему по сыну, но он ни на одной не остановился, чтобы построить семью, ни одной не признался в любви.

С сорока до пятидесяти он переспал с тысячью юных девиц. Нескончаемая вереница вагин словно бесчисленная птичья армада пролетела сквозь его жизнь, не оставив и следа… Хотя самой его дорогой работой стала картина «Тысяча вагин», на которой было изображено десять сотен «героинь», вынесенных в заглавие, – и ни одного повтора в их «лицах»! Все разные: от юных хищниц до вялых и старых, озорных и печальных, скромных и разверзнувшихся экзотическими цветами. На гонорар от экстравагантной живописи он купил дом, где жил отшельником с помощницей-филиппинкой, не говорящей по-русски ни слова. Иногда приезжали сыновья с женами, привозили внуков к деду, а постаревший Буратино сидел в своем огромном кресле и посматривал на свое продолжение с любопытством. Заезжали и матери взрослых сыновей, ухоженные женщины, красивые в своем увядании, и все советовали ему найти вторую половину и в конце концов жениться, хотя бы под старость.

И он в шестьдесят три года бракосочетался со своей толстозадой помощницей с плоским, как рисовый блин, лицом – с филиппинкой Джойс, которую искренне боготворил непонятно за что, как, впрочем, и она его. Они почти не разговаривали, ограничивались лишь парой фраз на английском. Он часто говорил ей: «Я люблю тебя», но она не понимала по-русски. Джойс по-прежнему выполняла обязанности домработницы, а он совершенно перестал выезжать в город, наслаждаясь покоем. Обычно по утрам он целовал Джойс в губы, а затем, сунув свой длинный нос в ее черные волосы, вдыхал их аромат. Они никогда не пахли куриным бульоном, лишь синигангом – национальным супом филиппинцев. И еще: жена никогда не звала его Буратино, а просто: my dear Pinocchio…

Двое