Туристический сбор в рай

– Вот ведь, блядь, как бывает! – выругался от неожиданного поворота Альтман.

– Что вы говорите?

– Да ничего, решим вопрос! – И повесил трубку. Такого отборного мата, да еще в течение десяти минут, секретарши еще никогда не слышали от Иосифа Михайловича. – Ну это, бля, пиз…ц какой-то!.. Викторина …бнутых!!!

Еще через двадцать минут тишины Альтман позвонил помощнику и распорядился готовить наутро медицинский самолет в Мюнхен.

Однокурсница

Очнулся Евгений Евгенич – и не понял, когда и где проснулся. То ли ночь, то ли день, или он в могиле уже. Так ему было плохо, так нутро крутило, что подумал: смерть лютая подбирается. Либо с инсультом придет, либо сердце разорвется.

Так пили вчера, припомнилось, что в ресторане иностранцы аплодировали. Водка текла в утробы не стаканами – рекой Волгой, смешиваясь с пивом, с килограммами поглощенной еды.

Жрали и пили в русском ресторане, самом дорогом в столице: казалось, разнесут пятидесятилетние мужики кабак по бревнам, в данном случае по кирпичам. Задирали официантов, хостесу в нос залепили, зато пачку денег бросили на откуп, метрдотель остался доволен. Сначала пили за дружбу, как водится, затем – за любимых женщин и жен, за детей, потом по второму кругу понеслось, а на третьем бухали уже без тостов, только жрали без оглядки, ржали без остановки и хрюкали свинским образом. В ночи запели «Владимирский централ», полируя выпитое джином и коньяком, хотя сидельцем никто из компании не был, затем возжелали телок, а когда те приехали, юные и сладкие, сил оставалось только на обжимание при входе в ресторан… Но…

Он проснулся и вспомнил страшное: вчера он, кутила и бонвиван, бравый Евгенич, как друзья его называли, переспал с пятидесятитрехлетней женщиной. От осознания произошедшего ему захотелось немедленной смерти, он даже потянулся к прикроватной тумбочке, как будто в ней лежал пистолет, но нащупал лишь таблетки, понижающие давление.

– Ай! – в голос испугалась его душа. – Ой! – Она кричала, что если уж он дошел до ТАКОГО, до пожилых женщин, то следующим шагом, то следующим… Следующего шага Евгений Евгенич даже сфантазировать не мог, как ни напрягался, а потом счел произошедшее трамплином в старость и следом за ней – обрывом в смерть. Сочная слеза стекла по щеке. Не вставая с истерзанной постели, он позвонил домработнице и умирающим голосом попросил растворить алкозельцер в капустном рассоле.

Евгений Евгенич неизменно пил в пятницу, до обморока, до полного отключения мозга – впрочем, как и вся страна, – а после, в выходные, болел отчаянно, с посталкогольной депрессией такой силы, что почти до петли дело доходило.

Говоря объективно, Евгений Евгеньевич был вполне себе успешным существом – как он сам себя называл: мое существо – и занимался антикварной деятельностью, в основном картинами, коллекционируя их и перепродавая некоторые экземпляры втридорога нуждающимся в предметах культуры и искусства, коих имелось на Москве великое множество. К сорока годам искусствовед выстроил дом в элитном Подмосковье, посадил сад, родил и вырастил сына. Его миссия перед Богом и Отечеством была выполнена, а далее он проживал без всяких мечтаний и громких целей. К пятидесятилетнему юбилею дом превратился в изысканный музей, с изумительными интерьерами, среди которых и цвел Евгений Евгенич в полном осознанном одиночестве, как цветок замиокулькас, если не считать многочисленной челяди, обслуживающей его надобности… Он давно развелся, отправил сына в Кембридж и принципиально не хотел новых отношений, боясь, что они могут причинить сильную боль, а в пятьдесят от несчастной любви можно было и гаги отбросить. Потому пользовался платными девочками возрастом до двадцати двух. Не любил барин опытных.

Когда юные безмозглые нимфы заезжали к нему, первое, что произносил бонвиван, – великие строки нашего всего: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». В момент наивысшего декламационного пафоса полы его шелкового халата с вышитыми павлинами распахивались и открывали девичьим взорам почти молодое тело, с небольшим лишком на животе, крепкими ляжками, в белых трусах от Версаче, в которых еще было, хоть и меньше, чем в сорок… Ох, как он был согласен с Пушкиным!..

К пятидесяти пяти Евгений Евгенич сформировал небольшой пул постоянных девиц, которых вызывал по желанию. Он любил пользовать Юлечку, двадцатилетку, беленькую, светлоглазую, все свое, со слегка тяжелой жопкой, к которой барин любил прикладываться розовой от природного здоровья щекой и сопеть от сладострастия и сытости.

В первую их встречу, после окончания сексуальной процедуры, Евгений Евгенич назвал Юленьку проституткой. Девушка расстроилась и почти расплакалась.

– Я не проститутка, – обиженно промямлила русская красавица, глотая слезы.

– А кто ты? – уточнял хозяин дома. – Ты Ожегова открывала или Даля? Смотрела?

– У меня мама любила артиста Даля. А я смотрю только иностранное кино…

– Это составители словарей! Великие люди! Совсем вас не учат в институтах! Так вот, у них там черным по белому написано, что женщина, продающая свое тело за деньги, – проститутка!