Турецкий ятаган

— Почти, — неопределенно ответил я, — считай, что ограбили.

— Ишь ты, — сердобольно сказал мужик. Был он лет сорока с небольшим, с сивой уже бородой и добрыми простецкими глазами. — Чай будешь?

— Буду, но денег у меня нет, — отстучал я зубами.

— Сказал бы, у кого они есть, я бы в ножки тому поклонился. Половой! — позвал он замызганного парня в сером фартуке и с расчесанными на прямой пробор блестящими то ли от лампадного масла, то ли от брильянтина прилизанными волосами, — Подай человеку стакан и чайник принеси.

Официант пренебрежительно нас осмотрел и лениво пошел к стойке,

— Смотрю я на тебя, — обратился ко мне благодетель, — и не пойму, из каковских ты будешь сословий. На благородие не похож, на мастерового тожеть, может, из священных?

— Лекарь я, — не задумываясь, использовал я свою всегдашнюю отговорку. — Людей лечу.

— Это дело хорошее, — похвалил мужик, — а кто же тебя в таком виде на мороз выгнал?

Ответить я не успел, половой принес мутный стеклянный стакан и чайник. Мой спаситель порылся в кармане и расплатился с ним двумя копейками. Я налил в стакан слегка закрашенную чаем горячую воду. Тепло начало делать свое дело, и я почувствовал едва ли не опьянение, тело постепенно отходило, но внутри меня продолжало колотить,

— Куда ж ты теперь? — спросил мужик, забыв свой первый вопрос и с удовольствием мецената наблюдая, как я поглощаю горячую воду.

— Устроюсь как-нибудь, — ответил я, — нам бы ночь простоять, да день продержаться.

«Загадочная» фраза ввела собеседника в задумчивость. Он плеснул себе кипятка из свежего чайника, выпил, мелко отхлебывая, половину стакана, отер пот чистой тряпицей. После чего спросил, внимательно заглядывая в глаза:

— А ты хороший лекарь?

— Хороший, — коротко ответил я,

— А возьмешься полечить мужичка? Наш он, деревенский, тожеть на извозе, ломовик, да вот занедужил, того и глядишь, помрет.

— Возьмусь. А что с ним?

— Так кто ж его знает, болеет, и все. Может, родимчик или еще что.

— Родимчик бывает только у беременных и младенцев.

— Значит, какая другая болесть. Внутренность нам незнакомое. Мы ведь не просто так, а по крестьянской части, а зимой по извозчичьей. Вот спроси ты меня про лошадь или соху, я тебе отвечу, а так, чего у кого внутри, нам неведомо.

— Ладно, давай посмотрим, чем болен ваш крестьянин. Далеко вы живете?

— Мы-то? Да не так чтобы очень, в нумерах на Толмачевке.

— Хорошо, сейчас согреюсь, и можно идти, — сказал я, радуясь, что смогу хотя бы эту ночь провести в тепле. — Тебя как звать?

— Меня-то? Евсеем с утра кликали.

— Вот и хорошо, Евсей, сейчас допьем чай и пойдем.

Однако быстро только сказка сказывается. Евсей сам, намерзшись за целый день на холоде, не мог оторваться от горячего чая. Пили мы его без сахара, как говорится в таких случаях, вприглядку, с одним только удовольствием. Разговаривать нам было, собственно говоря, не о чем, Я перебирал варианты, как выкрутиться из неприятной ситуации, мужик думал свои, судя по выражению лица, безрадостные думы. Наконец налившись горячей водой под завязку, он перевернул стакан донышком вверх, перекрестился на правый угол и надел шапку.

— Пошли, что ли?

— Пошли, — повторил за ним я, и мы вышли в ночной город. Идти до Старого Толмачевского переулка оказалось действительно всего ничего. «Нумера» оказались обычным ночлежным домом со стоимостью места в двугривенный. Нас остановил присматривающий за порядком человек и набросился на моего мужика:

— Ты, дубина стоеросовая, ты того! Ты смотри у меня, если помрет твой земеля, обоих в шею выгоню! Мне только полиции здесь не хватало!

— Так, Иван Иваныч, мы чего, мы завсегда рады и вообще, — привычно склонился перед мелкой начальственной силой Евсей. — Не прикажи казнить! Куда ж я Пантелея хворого? Вот доктура ему привез, да! Ты в нас не сумлевайся!

— «Доктура»! Ишь ты, говорить научился, деревня! А ты кто есть такой? — строго спросил он меня, пытаясь разглядеть в полутьме лицо. — Поди, мазурик какой?

Желания свариться и разбираться с Иваном Ивановичем у меня не было, и я ответил вежливо:

— Студент я медицинский, господин хороший, вот встретил земляка, зашел помочь.

— Ну ладно, коли так, но смотри у меня, не балуй!

К чему это он все говорил, было, по-моему, непонятно и ему самому, не то что нам с Евсеем, но переспрашивать мы не стали, прошли в «спальную».

В комнате с низким потолком стоял тяжелый дух от дыхания многих людей и испарений человеческого, да заодно и лошадиного пота. Спящие люди храпели на разные голоса. Ночевало здесь вповалку одно-временно человек двадцать ломовых извозчиков. Евсей зажег огарок свечи и, переступая через тела, провёл меня в дальний от дверей угол. Там возле самой стены и лежал его больной земляк.

— Пантелей! — позвал он завернутый в какие-то разнородные тряпки тюк с человеческим телом. — Слышь, Пантелей, лекарь до тебя пришел. Ты того, отзовись!