Тупик либерализма. Как начинаются войны

У. Черчилль: «В Европе и Азии, условия созданные победителями во имя мира, расчистили дорогу для возобновления войны»^{370}. Осенью 1924 г. У. Черчилль выступит с предупреждением, что «германская молодежь, увеличиваясь в числе подобно наводнению, никогда не примет условий и требований Версальского договора»… «дух Германии начинает наполняться мечтами о войне за освобождение, за отмщение»… «этот процесс в Германии может выйти из-под общественного контроля»^{371}.

Психологию немцев раскрывал А. Толстой, который в 1927 г. писал в своем «Гиперболоиде инженера Гарина»: «Вы немец с головы до ног, бронированная пехота, производители машин, у вас и нервы, я думаю, другого состава. Слушайте, Вольф, попади в руки таких, как вы, аппарат Гарина, чего вы только не натворите. — Германия никогда не примирится с унижением!»^{372} В Германии Версальский договор немедленно после его заключения окрестили — Diktat. Ллойд Джордж в ответ заявлял: «Справедливость на стороне Германии!» «А стала бы Англия долго терпеть такое унижение?»^{373}

У Г. Кесслера договор порождал мрачные предчувствия: «Страшные времена начинаются для Европы, духота перед грозой, которая, вероятно, окончится еще более страшным взрывом, чем мировая война»^{374}. Маршал Фош был вполне откровенен: «Это не мир; — это лишь передышка на двадцать лет»^{375}. Сними был полностью согласен историк И. Фест: «в этом трактате-договоре, слишком уж явно игнорировалась мысль, что высшая цель любого мирного договора есть мир»^{376}. Хауз также был уверен, что через некоторое время Германия отвергнет мирный договор, и тогда, «несомненно, разразится новая война»^{377}.

На другом конце мира в далекой и заснеженной Сибири колчаковский генерал А. Будберг восклицал: «Условия мира, предъявленные союзниками центральным державам, беспощадные, укладывают Германию в гроб… кажется, что союзники чересчур закрутили гайки… 76 миллионов немцев нельзя выкинуть из мировой игры… может вспыхнуть идея реванша, реванша немецкого, быть может, во много раз злейшего и острого, чем французский»^{378}. Член колчаковского правительства Г. Гинс буквально повторял французского маршала: «Версальский договор — это не мир, а перемирие…»^{379}. Со своими соратниками был солидарен и редактор главной колчаковской газеты Н. Устрялов, заявлявший в 1920 г.: «Не мир, а меч несет человечеству Версаль»^{380}.

Настроения в самой Германии передавал в своей речи председатель Национального собрания в Веймаре: «Свершилось невероятное. Неприятель предъявляет нам договор, превосходящий самые пессимистические предсказания. Он означает уничтожение германского народа. Непостижимо, чтобы человек, обещавший всему свету справедливый мир, на котором сможет быть основано сообщество государств, мог содействовать составлению проекта, продиктованного ненавистью»^{381}. Людендорф: «Цель, которую теперь преследует Антанта, состоящая не только в том, чтобы на целые десятилетия ослабить противника, но чтобы стереть с лица земли государство и поработить целые народы; такие цели воюющие стороны ставили себе лишь в древности»^{382}.

Адмирал Тирпиц, оценивая состояние умов в Германии после Первой мировой войны, писал: «Сегодня наше положение хуже, чем после Тридцатилетней войны… Без необычайно серьезного самоотрезвления и духовного обновления германский народ никогда больше не будет жить на свободной земле, быстро или постепенно перестанет быть великим по своей культуре и численности народом; тогда не будет возможен и новый Веймар… Если когда-нибудь германский народ воспрянет ото сна, в который погрузила его катастрофа, и с гордостью и умилением вспомнит об огромной силе, добродетели и готовности к жертвам, которыми он обладал в прусско-германском государстве…, то воспоминание о мировой войне встанет в один ряд с его величайшими национальными святынями… Но, как и во времена Лютеpa, Германия оставалась здоровым жеребцом, которому недостает одного: ездока»^{383}.