Тупик либерализма. Как начинаются войны

Но даже эти требования были сравнительно ничтожны, поскольку истинная сила Германии крылась в другом. На ее источник указывал Дж. Кейнс: «Германская империя была в большей степени построена углем и железом, чем «железом и кровью»«^{230}. Именно на металлургической промышленности строилась вся база германской химической, стальной, электротехнической индустрии. По Версальскому договору Германия теряла Рур, Саар, Верхнюю Силезию, обеспечивавших треть всего довоенного германского производства угля. Кроме этого в течение 3–5 лет после заключения договора Германия должна была поставлять еще почти 25% довоенной добычи угля в виде репараций и компенсаций Франции, Италии, Бельгии и Люксембургу. В результате германская промышленность оказалась фактически обескровлена^{231}.

С разгромом германской промышленности «щупальца германского торгового осьминога» были «обрублены» и согласование пункта о «свободе торговли» вильсоновской программы с европейцами не встретило особых затруднений.

Оставалось решить, откуда же в таком случае Германия возьмет валютные активы для выплаты репараций и собственного выживания? «Комитет по экономическому восстановлению», созданный в марте 1923 г., под председательством американского банкира Ф. Дж. Кента, в лице своего сотрудника Д. Штампа по этому поводу замечал: «Если поток товаров из Германии пойдет по старым каналам, предназначавшимся для совершенно других отношений, он переполнит и разрушит их. Поэтому для отвода немецких товаров должны быть созданы новые каналы»^{232}.

Не случайно Дж. Кейнс в последнем пункте своей книги заявлял: «Русский вопрос жизненно важен»^{233}. Именно Россия должна была стать тем «новым каналом» для отвода немецких товаров. Этого, по мнению Кейнса, требовала и объективная необходимость: только германская промышленность, организаторский и деловой талант могут поднять экономику России из руин и в итоге обеспечить Европу зерном и сырьем, «в наших интересах ускорить день, когда германские агенты и организаторы… придут в Россию движимые только экономическими мотивами»^{234}.

Но главное, указывал Кейнс, заключалось в том, что «мировой рынок един. Если мы не позволим Германии обмениваться продуктами с Россией и кормить себя она неизбежно будет конкурировать с нами… чем более успешно мы будем препятствовать экономическим отношениям между Россией и Германией, тем большим будет уровень депрессии нашего собственного экономического стандарта и роста серьезности наших собственных внутренних проблем»^{235}.

Однако заключение между изгоями мирового сообщества Россией и Германией три года спустя договора о сотрудничестве, по словам С. Хаффнера, «потрясло… Европу, словно удар молнии». В Лондоне и Париже царил не страх — ужас. Рапалльский договор «нарушал европейское равновесие, поскольку Германия и Советская Россия по совокупной мощи превосходили западные державы»^{236}. В ответ Лондон и Париж с одной стороны пошли на смягчение условий Версальского договора, а с другой Локарнским договором дали понять Германии, что Россия является не равноправным партером, а объектом германской экономической (колониальной) экспансии на Восток, в концентрированном виде воспроизводя ситуацию предшествующую и приведшую к Первой мировой войне.

Гитлер совершено четко определял причины Первой мировой: «В Германии перед войной самым широким образом была распространена вера в то, что именно через торговую и колониальную политику удастся открыть Германии путь во все страны мира или даже просто завоевать весь мир…». Но теория «мирного экономического проникновения» (экономической экспансии) потерпела поражение, мир уже был поделен между Великими демократиями. Для Германии оставался только один выход — «приобрести новые земли на востоке Европы, люди знали, что этого нельзя сделать без борьбы»^{237}.