Туннель к центру Земли

Меня, напротив, смущает, что человек такого дарования запасается резиновыми ленточками. Тем не менее Сароян — знаменитость, и о музее наверняка напишут газеты, что, как замечает глава совета, «привлечет к нам новых коллекционеров».

Посылка прибывает через неделю, и я не успеваю подготовиться. Решаю разместить коллекции не в главном зале, где выставлены альбомы с буквами, а в соседней комнате — чуть просторнее и с хорошим естественным освещением. Вечером я набрасываю план комнаты, пытаясь творчески подойти к расстановке одиннадцати тысяч скрепок. Неужели человеческая одержимость сравнима с золотой рыбкой, рост которой ограничивают только стены аквариума?

В четверг доктор вылетает у меня из головы, и когда он приходит, я копаюсь в подвале, укладывая экспонаты, которым ради коллекции Сарояна пришлось потесниться. Когда я поднимаюсь из подвала, он ждет у конторки. Халат и стетоскоп действуют на меня успокаивающе, напоминая о временах, когда он был так близок, что я могла рассматривать его в упор, но недостаточно близок, чтобы я принимала от него подарки.

— Ходили смотреть на вилки? — спрашиваю я.

— Ходил, — отвечает он, разглядывая потолок, — но, сказать по правде, вилки меня больше не занимают. И что я в таком случае тут делаю, я и сам не прочь понять.

С тех пор, как мы ужинали, прошло три недели, и хотя я всегда рада доктору, я по-прежнему отвергаю его приглашения и по четвергам стараюсь не попадаться ему на глаза. Доктор мил, красив и добр, но моя комната слишком мала для двоих. Я боюсь неудобств, которые вызовет присутствие другого человека, но доктор не хочет понимать намеков.

— Поужинаем? — с надеждой спрашивает он.

Я отвечаю, что все мое время занято предстоящей выставкой Сарояна.

— Вас раздражает моя причуда насчет вилок?

Я мотаю головой.

— Просто я действительно занята.

Он тревожно смотрит на меня, словно заметил что-то пугающее: новую нехорошую родинку или стремительную потерю двигательных навыков.

— Я слишком стар, чтобы в который раз это выслушивать, и у меня еще сохранились остатки гордости, — говорит он и поворачивается, чтобы уйти, но у двери останавливается. — Впрочем, предложение поужинать действительно в любой день недели. Ну вот, теперь от моей гордости остались одни лохмотья, — добавляет он, выходя.

— Ты еще видишься с доктором? — спрашивает мама по телефону.

— Нет, — отвечаю я.

— Очень плохо.

— Я думала, на твой вкус он староват.

— Староват, — не отрицает она. — Но он врач, и тебе в любом случае нужно бросать этот ужасный музей. Так что он мне вполне подходит.

— Я больше с ним не вижусь.

— Ты уже говорила, а я тебе ответила, если, конечно, ты меня слушала.

В четверг перед закрытием я вдруг понимаю, что сегодня не было доктора! Я разочарована, но не хочу в этом признаться. Не важно, что я отклоняла его приглашения; мне нравилось знать, что он гуляет по второму этажу, пока я сижу за конторкой. Внезапно мой мир пустеет, и я пытаюсь заполнить пустоту сарояновским хламом. Именно так, «сарояновским хламом» я называю коллекцию в разговоре с одним из членов совета директоров.

— Хлам — не синоним всякой всячины, — замечает он, осторожно кашлянув. — Побрякушки, безделицы, вещицы, но только не хлам.

Я немедленно поправляюсь. Пауза, затем он спрашивает:

— Вы ведь не называете экспонаты хламом при посетителях?

Я уверяю его, что при посетителях я пользуюсь официальным наименованием.

— Если мы сами будем называть наши экспонаты хламом, чего ждать от чужих? — вздыхает он.

Проходит неделя, но комната по-прежнему заставлена ящиками с камнями, мешками с резинками, скрепками в разной степени гнутости и алюминиевой фольгой, которой хватит, чтобы оклеить стены во всем музее. Я до сих пор не знаю, как подать эти вещи. Для меня это хлам и ничего больше. Прочие экспонаты, какими бы странными они ни были, хотя бы доставляли мне чувство эстетического удовлетворения, пусть и слабое. Трудно быть куратором выставки, если экспонаты тебя не вдохновляют. В подвале я соорудила прозрачные ящики размером с ванную и поместила туда сарояновский хлам, развесив над ящиками ярлычки с простыми надписями: «Камни», «Резинки». Меня не радует результат, но когда в комнату с вечным пропуском входит доктор, мне становится легче. Он недоуменно оглядывается:

— И ради этого вы отказывались со мной поужинать?

Я краснею и начинаю выпихивать мешок с резинками на середину комнаты.

— Вы носите заколку, — говорит он, и я касаюсь рукой волос, убеждаясь, что он прав.

— Вас не было на прошлой неделе, и я гадала, придете ли вы сегодня.

Он зачерпывает пригоршню скрепок и встряхивает их в ладони.

— Одна пожилая пациентка поскользнулась в душе, и я не мог ей сказать, что ухожу, потому что добиваюсь расположения женщины, которой нет до меня никакого дела. Мне запретят практиковать.

Я выдвигаю на середину комнаты два стула, и мы сидим посреди коллекции Сарояна. Я говорю, доктор слушает.

— Я понимаю, это звучит глупо. Я должна всего лишь разложить экспонаты в определенном порядке, но меня не устраивает то, что получается. Хлам остается хламом.