Тукай

К этому времени стала намечаться, правда, пока еще никак организационно не оформленная и третья «партия», которую представляла молодежь, придерживавшаяся революционно-демократических взглядов. Самым выдающимся и влиятельным из них, без сомнения, был будущий революционер Мулланур Вахитов, который, прожив недолгую жизнь, оставил неизгладимый след в истории татарского народа. Пока же, исключенный из технологического института, он учился в психоневрологическом институте, куда не был закрыт путь так называемым «неблагонадежным». К этой же группе относился и Шариф Ахметзянов из Башкирии, готовившийся к поступлению в тот же институт и впоследствии сыгравший видную роль в революции, и студент университета Шакир Мухаммедьяров. Близки к ним были Карим Сагит, который, работая приказчиком у купца Понизовского, одновременно занимался писательской и журналистской деятельностью, а также Кабир Бакир, исполнявший обязанности секретаря редакции газеты «Hyp», но тем не менее склонявшийся к «радикалам».

О своем приезде в Петербург Тукай писал: «Восемь утра. Не слышно шума и грохота; темно, туманно, едешь в фаэтоне на резиновых шинах по улицам, мощенным деревянными шашками, словно идешь в валенках на толстой подошве. И до чего же высокие дома! Сам черт не разберет, где тут небо, где солнце. То ли пасмурно, то ли ясно, не могу описать свой приезд в этот город, как описал приезд в Уфу. Я поражен, я весь во власти величия этого города. Похожие друг на друга, мощенные шашками улицы. Конки не вызывают улыбки, как в Самаре, потому что рядом с ними и трамвай и автомобиль! Еду и считаю дома: «Сергиевская, 81». Стоп! Приехали!..

Нажал звонок. Было еще довольно рано. Оказалось, Муса-эфенди только что встал. Он вышел мне навстречу».

После обмена приветствиями и небольшой суматохи гостя устроили в кабинете Мусы Бигиева. Кровать, рабочий стол и книги, книги, книги. В большинстве на арабском языке.

Дом во дворе, а квартира на втором этаже. Перед окном Тукая — до неба глухая кирпичная стена. «Квартира зажата между стенами, которые, подобно преградам, воздвигнутым Александром Македонским, заслоняют от меня и Петербург, и весь мир».

Тукая снова одолевает лихорадка. Он лежит в постели, глотает аспирин, курит, листает книги. Так проходит четыре дня. Раз-другой Тукай пробовал выйти посидеть в Таврическом саду, неподалеку от дома, но это было мучительно. В городе ветрено, холодно, беспрестанно моросит дождь. Есть, однако, беда и похуже: чтоб выйти на улицу, надо пройти через зал, а там частенько сидят женщины. Добро бы только супруга Бигиева Асма-ханум. Но тут живет, оказывается, и курсистка Марьям, которая доводится хозяину племянницей. Частенько приходит и сестра Асмы-ханум, тоже бестужевка Гульсум Камалова.

Хозяин же беспрерывно занят. Лишь раз сводил поэта в гости к Лотфи Исхакову, и все. У Бигиева дел по горло: учится, ходит на лекции, роется в библиотеках. Дома, наспех перекусив, садится писать. Тукай завел было разговор о переезде в гостиницу. «Не беспокойтесь, будет, все будет», — ответил Муса. Но все оставалось по-прежнему.

Когда Тукай, чтобы разыскать Кабира Бакира и Карима Сагита, спросил адрес газеты «Hyp», Бигиев не мог его назвать. Тукай поразился, но Бигиев с людьми из «Нура» пе общался; как-никак разные партии. Без внимания, правда, Тукая но оставляли и эти четыре дня. Его посетил приходский мулла Лотфи Исхаков. Приходила с букетами группа курсисток, но Тукай, сославшись на болезнь, их не принял. Видимо, визит этот был организован стараниями Гульсум и Марьям.

Навестил поэта купец Галим Максудов вместе с сыном Каримом, который недавно закончил Стамбульский университет: известный богач, по всей вероятности, не столько хотел засвидетельствовать поэту свое уважение, сколько познакомить с ним своего любимца и насладиться его беседой со знаменитостью.

«На что он мне нужен? — говорил потом Тукай. — Какое он имеет ко мне отношение? Пришел бы один, еще туда-сюда. А то привел сына, выучившегося в Турции. Тот и давай молотить: «А вот наши османские турки, эфенди...» И пошел и пошел превозносить турецкую литературу, поэтов, которые всю жизнь только тем и занимались, что воспевали султана да его наложниц. И это в стране Пушкина и Лермонтова! Да как же не совестно? А ему и дела нет — заладил свое. Что я мог ему ответить? Стал говорить резкости.

«Вот вы все нахваливаете да нахваливаете, — говорю. — Ну, скажите на милость, кого у них можно поставить рядом с Пушкиным, с Лермонтовым?»

Он и тут не смутился. Заладил свое: «Эфенди, эфенди», и понесся перечислять бог весть кого. Ладно бы еще ограничился такими именами, как Намык Кемаль, Абдулхак Хамид, Махмуд Экрем, Эмин-бей. А то ведь он любого, никому не ведомого бея, лишь бы тот беем был. тоже туда...

Тут я не вытерпел, прикинулся дурачком, стал над пим подтрунивать. Только он кончит говорить, я делаю вид, что не понял, и переспрашиваю, он и начинает сначала. Потеха!»