Тугая струна

– Ты здесь на ночь? – он, хмуря брови, высматривал на парковке свободное место.

– Нет, я не думаю долго задерживаться, – твердо сказала Шэз, заводя двигатель, потихоньку ползя вслед за служителем между рядами и наконец втискивая машину в указанный им свободный промежуток.

– Я провожу тебя в здание, – сказал он, когда она снова была рядом с ним. – Ну так каково же это, жить на крайнем севере?

Шэз улыбнулась.

– Там в футбол лучше играют, – единственное, что она произнесла, пока он распахивал перед ней массивную дверь из стекла и металла и жестом приглашал войти. И еще вам очень повезло, что я не террорист, подумала она, стоя в ожидании лифта.

На четвертом этаже, посреди длинного, покрытого ковровой дорожкой коридора, она остановилась. Глубоко вздохнув, нажала кнопку звонка. В последовавшей затем тишине она медленно и равномерно дышала носом, пытаясь совладать с нервным напряжением, от которого ее желудок бурлил, как вода в джакузи. Когда она уже почти перестала надеяться, что на звонок ответят, послышался слабый шорох шагов. Потом тяжелая дверь чуть-чуть приоткрылась.

Спутанные каштановые волосы, сонные карие глаза с темными кругами под ними и недовольными морщинками между бровей, курносый нос и зевок, наполовину прикрытый короткопалой, украшенной маникюром рукой, показались в щели.

На этот раз оказалось, что легкая улыбка Шэз обладает такой же силой, как и ее глаза. Крис Девайн растаяла, как и всегда, в волнах охватившего ее тепла. Поднятую ко рту руку она уронила, но губы ее так и остались приоткрытыми. Сначала пришло удивление, потом радость и наконец испуг.

– Могу я рассчитывать на чашечку кофе? – спросила Шэз.

Крис нерешительно сделала шаг назад, дверь распахнулась.

– Тебе лучше зайти, – сказала она.

Стоящие вещи не даются в руки легко, твердил он себе настойчиво и методично в течение этих двух мучительных дней, хотя и так вряд ли мог когда-нибудь об этом забыть. Его детство было изуродовано жестокой дисциплиной, когда всякая шалость и любой намек на своеволие подавлялись силой. Он научился не показывать, какие страсти бушуют под его внешней сдержанностью, сохраняя вежливое и невозмутимое выражение, какие бы оскорбления противники ни бросали ему в лицо. Кто-то другой, наверное, дал бы так или иначе почувствовать нетерпение, охватывавшее его всякий раз при мысли о Донне Дойл, но только не он. Он слишком хорошо умел притворяться. Не было случая, чтобы кто-то поймал его на том, что его мысли витают неизвестно где, рассекая неведомые просторы, без всякой связи с окружающим. Эта черта когда-то спасала его от боли, теперь же – от опасности.

Мысленно он был с ней, он спрашивал себя, не нарушит ли она обещания, думал о том огне нетерпения, который наверняка сжигает ее. Он думал, что она стала теперь не той, что раньше, овладев тайным оружием знания, и был уверен, что она смотрит свысока на все газетные астрологические прогнозы, потому что лучше всех знает, что ей готовит будущее.

Конечно, ее знание будущего не могло во всем совпадать с его, он это понимал. Два более несхожих взгляда трудно себе представить. Так далеко отстоящие друг от друга, что между ними вряд ли можно было бы найти хоть что-то общее. Кроме оргазма.

Воображая несбыточное будущее, которое воображала себе она, он чувствовал, как сердце его сжимается от восторга, соседствовавшего и перемежавшегося с легкими уколами страха, что она не сдержит слова, когда, даже играя на компьютере с больными детьми в отделении детской онкологии, он вдруг представлял себе, как Донна в школьном гардеробе выбалтывает секрет своей лучшей подруге. Где бы он ни находился, он играл с собой в эту рискованную игру. И каждый раз он точно рассчитывал, как упадет фишка. Не было случая, чтобы кто-то заинтересовался им. В плане расследования. Однажды вышло, что безутешные родители пропавшей девочки-подростка попросили разрешения выступить в его передаче, потому что, говорили они, где бы сейчас ни была их дочь, она ни за что не пропустит свои любимые «Визиты Вэнса». Как мило и забавно. Они были так трогательны, что потом целый год все сжималось у него в груди при одном воспоминании. Как ему было сказать им, что впредь с дочерью они смогут говорить только через медиума?

Две ночи подряд он ложился спать под утро и просыпался уже на рассвете на влажных от пота простынях, с бешено колотящимся сердцем и широко открытыми глазами. О чем бы ни был тот призрачный сон, после него ему уже не удавалось уснуть и оставалось мерить шагами тесный гостиничный номер, по очереди испытывая то восторг, то тревогу.