Тугая струна

И он не обманул. Что-что, а скучно не было. Не сразу, конечно. Еда оказалась объеденье, деликатесы от Маркса и Спенсера, про которые ее мама всегда говорила, что они не могут себе этого позволить. А еще они пили вино. Множество разных вин. Сначала шампанское, потом белое вино под закуски, потом красное под основное блюдо и тягучее, ароматное, золотистое — под пудинг. Она и не подозревала, что на свете есть столько вин с разным вкусом. Он был просто душка, весь ужин. Непрерывно шутил, заигрывал с ней, рассказал кучу историй, от которых улыбка не сходила у нее с лица, а внутри все сжималось, потому что она узнавала все эти секреты из жизни звезд.

И ему, казалось, ее общество тоже доставляло удовольствие. Он все время спрашивал ее, о чем она думает, что чувствует, кто на телевидении ей нравится, а кто нет. Ему было интересно, он пристально глядел в самую глубину ее глаз, слушал по-настоящему внимательно, как и полагается влюбленному мужчине, а не просто мальчишке из школы, одному из тех, с кем она гуляла раньше, которые только и думают, что о футболе да о том, насколько далеко ты разрешишь им зайти. Но он и не пускал слюни, глядя на нее, как некоторые грязные старики. Он был предупредителен и обращался с ней уважительно. За всеми этими разговорами позвонить матери было последнее, о чем она думала.

В конце ужина она чувствовала приятное головокружение. Она не напилась, нет, не как на дне рождения у Эммы Лоумас, когда она одна выпила пять бутылок крепчайшего сидра и потом несколько часов ее рвало. Предметы только чуть-чуть расплывались, а все существо наполняло счастье и желание ощутить прикосновение его горячего тела, зарыться лицом в цитрусовый и одновременно древесный запах его одеколона, сделать свои фантазии реальностью.

Когда он встал, чтобы сварить кофе, она пошла за ним, несколько нетвердо держась на ногах, испытывая легкое головокружение, отчего вся комната слегка покачивалась, но это не было неприятно. Она встала сзади и обвила руками его талию.

— По-моему, вы чудо, — сказала она, — это просто фантастика.

Он повернулся и дал ей прижаться к себе, пряча лицо у нее в волосах и утыкаясь носом ей в ухо.

— Ты не похожа на других, — прошептал он, — совсем не похожа.

Животом она почувствовала его эрекцию. На какое-то мгновение ей вдруг стало страшно, потом его губы накрыли ее рот и она растворилась в поцелуе, чувствуя себя так, словно целовалась первый раз в жизни. Казалось, их поцелуй продолжался целую вечность, перед ее глазами вихрем проносился калейдоскоп разноцветных огней, а тем временем возбуждение все быстрее разгоняло кровь по венам.

Она почти не сознавала, когда он незаметно развернул ее так, что она оказалась прижатой спиной к верстаку, а он тем временем продолжал целовать ее, его язык быстро двигался у нее во рту туда-обратно. Внезапно он сжал ее запястье и сильным движением отвел ее руку в сторону. Донна почувствовала прикосновение холодного металла и мгновенно открыла глаза. В ту же секунду их губы разъединились.

В растерянности она смотрела на свою руку, не понимая, почему она оказалась зажата между челюстями больших стальных тисков. Он отступил на шаг и быстро закрутил ручку, челюсти тисков сомкнулись на ее покрасневшей голой руке. Она потянула руку, тщетно пытаясь высвободиться. Деваться было некуда. Она была поймана за руку, пришпилена к верстаку и тискам.

— Что вы делаете? — взвизгнула она. На ее лице написаны были боль и изумление. Для страха было еще слишком рано.

Его лицо оставалось совершенно бесстрастным. Застывшая маска вместо интереса и симпатии, которые она видела на этом лице.

— Все вы одинаковые, разве нет? — сказал он ровным, невыразительным голосом. — Готовы на все, лишь бы получить то, что вам нужно.

— О чем вы говорите? — взмолилась Донна. — Отпустите меня, это не смешно. Мне больно.

Свободной рукой, вывернувшись, она потянулась к тискам, желая их ослабить. Он поднял руку и наотмашь, с силой ударил ее по лицу. Она зашаталась.

— Будешь делать то, что тебе говорят, подлая сука, — все так же спокойно сказал он.

Донна почувствовала во рту вкус крови. Судорожные рыдания рвались из ее горла наружу.

— Я не понимаю, — запинаясь, еле выговорила она, — что я сделала не так?

— Ты кинулась мне на шею, потому что думаешь, я дам тебе то, чего ты хочешь. Ты говоришь, что любишь меня. Но если, проснувшись завтра, ты узнаешь, что я не могу дать тебе того, чего ты хотела, то ты кинешься на шею к первому встречному, который поманит тебя бесплатным талончиком на обед.

Он прижался к ней, навалился на нее всей тяжестью, мешая еще раз попробовать ослабить тиски.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — плакала Донна, — я никогда… Ой!

Он еще сильнее закрутил тиски, и ее голос перешел в вопль боли.

Боль от сдавленных костей и мышц огнем пронзала руку, острые края тисков глубоко и безжалостно вонзались в ткани. Когда ее вопль перешел в жалобное всхлипывание, он слегка отстранился от нее, всей своей тяжестью по-прежнему прижимая к себе ее свободную руку, и одним мощным рывком сверху донизу разорвал на ней платье.