Туда, где седой монгол

Наран плюхнулся на четвереньки, выставив задницу, выполз из-под куста. Прополз под животом кобылы, копошась пальцами в сопливом снегу и лопая коленями гнилые каштаны, сметал снежные горки, заботливо возводимые снегопадом, шлепком ладони. И наконец нашёл, что искал. Там, среди облетевших ромашек, чернело несколько глубоких следов. Большие и вытянутые, уже не отпечатки копыт, но и не человечьи следы, а что-то среднее, как будто кто-то тщательно сковыривал лопатой верхний слой дёрна. Заприметив один такой, кобыла опустила туда морду и принялась шумно лизать снег.

— Чудеса… — наконец сказал Наран. Голос его звучал хрипло, и хотелось прямо сейчас что-нибудь скушать. Какую-нибудь человеческую еду, чтобы убедиться, что великие степи не превратились в шаманов мешок, где есть место только натужным чудесам, да зёрнам полыни. — Куда же мы теперь на одной лошади?

Урувай только покачал головой, и Наран сам же ответил:

— На лошадиный базар. Уже зима, но будем надеяться, что хотя бы несколько торговцев решили переждать первые снегопады. Каждый кочевник знает, что ничего не делать и стоять на месте всяко лучше, чем тащиться куда-то по степи. Может, надеются на поздних покупателей, вроде нас.

Он уже порядком замёрз и два раза хлопнул в ладоши, чтобы растормошить похожего на вырытую из земли луковицу Урувая.

— По лошадям!.. В смысле по лошади! Я сяду впереди, а ты тяжелее, ты сзади, на крупе.

Толстяк встал, оправил полы халата. С подолов его и со штанов текла вода. Молча подошел к своей меланхоличной кобыле, в чёрном, гладком как отполированные рекой камешки, глазу отразилось чудовищно распухшее его лицо. Поскрёб под ухом, стёр с подбородка осевшую там морось. Сказал робко:

— Мы скоро купим замену Бегунку. Потерпи немного, моя радость. Спасибо тебе, что не бросила нас. Без тебя мы бы погибли в степи.

Наран молча, пришибленно заполз на конскую шею, принял из рук Урувая сумки и пристроил их, как следует. Почувствовал, как лошадь неуютно переступила ногами, когда сзади вскарабкался друг. Они тронулись, рассекая собой снежный вечер, как рыба рассекает толщу воды. Потому что если ты хочешь найти лошадиный базар, он обязательно найдётся сам собой.

А Наран ещё долго оборачивался, пытаясь проглядеть в дымке дыру, чтобы увидеть, как к горизонту, кренясь то на один бок, то на другой, шагает на задних ногах высокая фигура с длинной, точно нож разрезающей снегопад, шеей.

— Отныне я буду звать тебя, — прошептал Наран и добавил в голос надлежащего уважения, как при обращении к равному себе: — Бегунок. Ты заслужил себе имя, а не кличку.

Те, кто умирали в степи по той или иной причине, больше всего хотели есть или пить, или чтобы их раны излечились. Если бы они хотели купить лошадь, лошадиный базар оказался бы перед ними, стоило закрыть и снова открыть глаза.

Снег прекратился, и, словно отодвинули полог громадного шатра, за ним оказался базар с его гомоном, лошадьми разных мастей и с разными клеймами, расхаживающими туда и сюда в поисках ещё не обглоданных с костей земли кусков мяса. Кое-где бродили овцы и козы на привязи. Лаяли, просто так, чтобы нагнать суеты, собаки. Дорога была везде вокруг, земля истёрлась под множеством копыт. Табуны пригонялись сюда и угонялись, и так без конца, с месяца Растаявшего Снега и до месяца Замерзающих Небесных Капель.

Лошадиный базар заканчивал свою работу на этот год. Ещё несколько дней, и здесь останутся лишь следы — вытоптанное начисто поле, заново затягивающееся кожей снега, травинки, пытающиеся срастить заново сломанные спины. Большинство коневодов уже разъехались, однако три-четыре десятка шатров ещё тыкали своими разноцветными пальцами в тучи.

Путников тут же окружили дети, жадные до новых впечатлений и новых людей. Торговцы здесь живут вместе с семьями отдельным, большим аилом, который растекается, словно комок снега ручейками, по осени по родным племенам. Козы ходят глухие от рёва мужчин, а певчие птицы, один раз пролетев над поляной, не могут петь очень долго. Где-то там, в недрах этого шума, затерлись крепкие копыта и тёплые брюха, кишечник, что переварит даже древесные корни и совсем не даёт выхлопа, белые зубы, ну только посмотрите, лучше, чем у вас, мышцы на ляжках, которыми гордился бы сам Небесный Жеребец, детородный орган, с которого Небесный Жеребец непременно удавится от стыда, вкусное нежное мясо («Поездишь, а как надоест, скушаешь! Двойная польза, а?»). Была ещё ругань друг на друга, пожелания сотни змей в шатре, или потеть всю жизнь и в жизни не видеть другой воды… всё это сливалось в плотный, смолкающий только с заходом солнца гул. По вечерам эти торговцы, злые друг на друга днём («Айе! Какой такой ишак разрешил тебе трогать моего покупателя?» — «Да на нём что, клеймо твой стоит?» — «А захочу и поставлю! Он у меня собрался купить, а ты кричал громко» — «Да поставь это клеймо на спину себе и своей жене! А этот покупатель мой») собираются у костров и, обнявшись, осипшими голосами поют песни.