Цветы Зла

Шарль Бодлер Цветы Зла

Charles Pierre Baudelaire

Les Fleurs du mal

* * *

Предисловие переводчика

Эта работа, начатая мною в 1933 году и беспрестанно исправлявшаяся в течение семи лет, конечно, не закончена. Всякий лирический перевод не имеет конца, не может быть совершенен и должен подвергаться исправлениям до конца жизни переводчика.

Тем не менее, я рискую представить на суд читателя этот девятый вариант перевода. Мне кажется позорным, что мы до сих пор не имеем «Цветов Зла» на русском языке полностью, если не считать перевода Эллиса, сделанного с подстрочника, так как переводчик почти не знал французского языка.

Отдельные стихотворения Бодлера переводили многие. Есть переводы отдельных стихов лучше, чем мои переводы, но мой перевод имеет то преимущество, что он полный.

Эллис, как ярый декадент, придал переводимому им Бодлеру черты демонизма и католицизма, словно это не Бодлер, а Барбе Д’Оревильи. Отдельные переводы И. Анненского, В. Иванова и Бальмонта приукрашивали Бодлера мистикой и символическими красотами.

Как это ни странно, но ближе всего понял Бодлера Якубович-Мельшин, сумевший за изображением грязи и мерзости рассмотреть душу поэта, не любующуюся этой мерзостью, а пугающуюся ею, бегущую от нее и взывающую к Идеалу.

Однако слабая поэтическая техника Якубовича превратила стилистически Бодлера в некую «надсониаду»; в послесловии Якубович был вынужден признать, что он прибавлял в своем переводе чуть ли не 30–40 % строк к каждому стихотворению Бодлера, отказался от многочисленных сонетов и зачастую печатал не перевод Бодлера, а подражание Бодлеру.

Не правы те, которые предполагают, что перевод Бодлера должен явиться только учебником для молодых поэтов. Бодлер – это редкий пример ортодоксальной и непримиримой борьбы с окружающей действительностью; Бодлер – это борец за душевную чистоту, это гимн юности и здоровью, это вопль поэта, увидевшего в зеркале жизни себя, больного окружающей пошлостью. И с этой точки зрения Бодлер должен быть не только интересен, но и дорог и близок нашему читателю.

Мне остается сказать несколько слов о принципах моего перевода.

Я старался сохранить в неприкосновенности форму стихов Бодлера, сохранив его размеры, его способы рифмовки, его количество строк. Эти правила, конечно, обязательны для каждого переводчика. Но сохранить их было нелегко, так как форма Бодлера очень изощренна и необычна, а обилие сонетов, этой труднейшей формы, еще более затрудняет переводчика.

Бодлер своеобразен. Он любит инверсии, любит переносы слов из строки в строку, пишет сонеты на две рифмы, часто прибегает к неточным рифмам. Я считал себя обязанным передать нашему читателю эти особенности Бодлера. Мне хотелось дать не «причесанного» Бодлера, а своеобразие поэта, поэтому я не приглаживал образы и выражения и не старался сделать Бодлера «покрасивее» и «подоступнее». Как для того, чтоб понять красоту Вергилия, надо знать латинский язык, так для того, чтобы понять Бодлера, надо изучить его язык.

У нас существует ложная теория упрощенчества перевода в угоду мнимой «читабельности», при которой изумленный читатель предполагает, что Корнель, Мольер, Рембо и Бодлер писали одной и той же «средней» манерой. Мне казалось более правильным сохранить все трудности оригинала. Иначе получается, как правильно отмечает В. Брюсов, «даже не гипсовый слепок с мраморной статуи, а описание этой статуи, сделанное добросовестно, дающее о ней сведения, но не производящее никакого художественного впечатления».

Стараясь сгладить слишком большую смелость и оригинальность Бодлера, переводчики полагают, что читатель – это ребенок, которому надо дать что-то «попроще». Ссылки на то, что разность языков русского и французского требует отступлений, замены одного образа другим, якобы более свойственным русскому языку, есть тоже не что иное, как боязнь не справиться с оригиналом или опека над читателем. Совершенно прав Фет, писавший: «Главная задача в возможной буквальности перевода; как бы последний ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала, тогда как в переводе, гоняющемся за привычной и приятной читателю формой, последний большей частью читает переводчика, а не автора».

Слепо следуя завету Брюсова и Фета, я ставил своей задачей наивозможнейшую точность, зачастую в ущерб пресловутой и всегда несколько подозрительной «красивой легкости» перевода. Этим я отнюдь не хочу сказать, что мой перевод безупречен. Напротив: я более любого другого вижу его недостатки, но лучше я сделать, очевидно, не мог, и «окрасивив» его, я не улучшил бы, а опошлил бы свою многолетнюю работу.