Цветы тьмы

– Бог знает, что дальше будет, но пока есть, чем утолить голод, не о чем беспокоиться. Если погода останется как сейчас, мы сможем добраться до гор за два-три дня, а там нам будет полегче. В горах не гоняются за людьми, которые ничего дурного не сделали.

Сверкающий снег покрывал все вокруг и не нес в себе никакой угрозы, но Марьяна, как видно, чего-то опасалась, потому что снова повторила:

– В горах за нами не будут гоняться. В горах не копаются в прошлом человека, а смотрят на его дела. Я готова любую работу делать и потом своим зарабатывать свой хлеб. Еще увидят, что Марьяна не лентяйка – так она говорила сама себе, а потом вдруг умолкла.

Картошка и сыр были вкусные, а еще Марьяна растопила в миске снег и приготовила чай. Этот чай и шоколадные вафли вызвали в памяти Хуго воспоминания о поездках за город, которые они совершали в межсезонье, когда зима переходила в весну. Мама любила белые подснежники, показывавшиеся из внезапно оголившейся, черной и влажной земли.

Вид далеких и забытых гор, возникший у него перед глазами, ослепил Хуго, и он зажмурился. Тут же явственно увидел маму, стоящую на коленях и с изумлением вглядывающуюся в белоснежные цветы, и папу, который, заметив это, тоже наклонился, и какое-то мгновение они вместе любовались, не произнося ни слова.

Этот потаенный образ, вдруг представившийся ему, поразил его, и слезы сами по себе потекли по его лицу.

– Что это с тобой? Такие большие парни, как ты, уже не плачут.

– Мне родители вспомнились…

– Нельзя реветь. Мы отправляемся в далекий и опасный путь, кто будет о Марьяне заботиться? Избалованный юнец хнычет, а сильному и смелому парню плакать нельзя. Нам придется лезть в горы, перебираться через ручьи и добывать себе хлеб из земли. Сильный парень умеет терпеть и никогда не ревет.

Ее голос был настойчивым, и Хуго почувствовал, что ошибся и должен поскорее преодолеть эту слабость.

– Прости меня, – сказал он и вытер себе лицо.

– Плаксивость непростительна. Все эти годы мне хотелось плакать, но я терпела. Кто плачет, дает этим миру знать, что он потерялся и нуждается в жалости. А кто просит пожалеть его, тот жалок. Нельзя быть жалким. Кем угодно можно быть, только не несчастненьким. Ты понимаешь?

– Я понимаю, – ответил Хуго, и не было никаких сомнений, что он действительно понял.

– Отныне чтоб ни единой слезинки.

– Я обещаю.

Они еще долго сидели и пили чай. Выражение Марьяниного лица не стало мягче. Она была погружена в свои мысли, и в глазах ее читалась большая озабоченность. В душе Хуго понимал, что, если станет сейчас извиняться, она не разжалобится. Ему нужно обождать и со временем доказать ей, что он смелый и что чувствительность и слабость больше не имеют над ним власти.

– Я думала о тебе, – прервала Марьяна свои раздумья. – Ты изменился и повзрослел, но тебе еще предстоит пройти немалый путь. Евреи балуют своих детей и не подготавливают их к жизни, как следовало бы. Украинский мальчик работает в поле, и если получает колотушки, то не плачет. Он знает, что жизнь – это не фунт изюму.

Потом она сделала несколько глотков из бутылки и перестала шпынять его. А он собрал еще сучьев и подбросил их в костер.

– Иди ко мне, миленький, дай поцеловать тебя. Хорошо, что ты со мной. Трудно жить одной. Дурные мысли душат тебя.

– Растопить еще снега?

– Не нужно, мы напились вдоволь. Который час?

– Три часа.

– Еще немного, и нужно трогаться в путь. Нельзя ночевать на открытом воздухе. Будем надеяться, что Господь пошлет нам приличных людей, – сказала она и запрятала бутылку в чемодан.

Странно, что это движение, в котором не было ничего особенного, врезалось ему в память с большой ясностью. Потом он будет спрашивать себя: „Когда замерзли во мне слезы?“

53

Солнце опустилось к горизонту и стало красным, наподобие раскаленного металла. Марьяна не переставая восхищалась великолепным зрелищем.

– Если есть такая красота, значит – есть Бог на небесах. Только Бог способен создать такие цвета. Мой дедушка говорил: „Бог создал все хорошее и красивое, а человек только портит созданное Богом“.

Они приблизились к домам, разбросанным поодаль один от другого. Марьяна продолжала рассуждать во весь голос:

– Удивляюсь я евреям, вроде бы умный во всем народ, а большинство из них в Бога не веруют. Сколько раз я спрашивала твою мать: „Как это так, что ты не веришь в Бога, ведь Его деяния мы каждый день видим, каждый час!“

– Что же она ответила? – осмелился спросить Ху го.

– К ее чести, должно сказать, она не ушла от ответа и не говорила непонятных мне вещей, а сказала просто: „Я утратила веру, когда училась в гимназии, и с тех пор к ней не возвращалась“. Жаль мне, что твоя мать и твой дядя Зигмунд потеряли веру в Господа. Мне нравилось, как Зигмунд смеялся, от всей души хохотал. Я думала, если мы поженимся, я смогу отучить и себя, и его от пьянства. Каждый раз, как мы заговаривали о женитьбе, он отмахивался этак правой рукой, как будто говорил: „Это я уже пробовал. Ничего из этого не выйдет“.