Цветы дальних мест

— Вот что, поднимайся-ка и баиньки. Мальчики, ну-ка…

— Да никто меня не выгонял, ясно? — вдруг взвился парень, вскочил на ноги и за тесным столом, среди дыма и сумерек оказался огромным, угрожающе машущим громадными руками, будто жонглирующим своими кистями так, чтобы они перепрыгивали одна через другую на потолке. — Никто не выгонял. Я сам ушел, понятно? И не смейте так говорить. Я озеро для вас искал. Там скважина, мне водовоз говорил. А он не приедет больше, а там вода! И она знает, и водовоз. А я нашел… Ни-никто меня не выгонял. Я специально ушел, чтобы поехать… И спать не хочу…

— Что он несет? Почему водовоз не приедет?

— В отпуск он пошел, видно, — процедила тетя Маша с опаской.

— А что ж вы молчали? Что ж мне не сказали? Нет, это не укладывается в голове. И мясо перевели…

Тут Миша выразительно глянул на ухмыляющегося Колю-Сережу.

— А сейчас вода кончится — что делать будем?

— Я озеро нашел. Большое. Там по колено, водовоз говорил. Там купаться даже можно. Буровики оставили. Воду искали и оставили…

— А в к-какой это с-стороне? — спросил Володя.

— Вот так.

— На север, з-значит?

— На с-север.

— Вот что я вам доложу, дорогие товарищи… — начала Воскресенская, при каждом слове легонько ударяя ребром ладони по столу.

— Простите, Люда, — перебил ее Володя. — Но мне к-кажется, это должно быть интересно. И местное население, и водовоз, и Вадим вот говорят об одном: рядом есть п-прес-ный источник. Мы должны с вами п-прислушаться…

— Бога, бога ради, Володенька, или, простите, товарищ Салтыков, — прислушивайтесь! Да только мне-то не надо…

Где-то, чуть не под самым окном, раздался вдруг отчетливый, громкий удар грома. Воскресенская оборвалась, выпрямилась, на лице ее показался испуг. Удар был раскатистый, металлически гулкий, словно кто-то ударил палкой по днищу железной бочки.

— В это время года… здесь не бывает гроз.

— А молнии не было видно, а? — встрепенулся Миша.

— Не, только гром, — прошептал и шофер пришибленно. — Я ж говорил вам — птица к грозе залетает.

— Верно, верно, верно, — зашептала Воскресенская, — я и забыла совсем. Птица…

— Должен пойти дождь, значит? П-посмотрите, Миша, идет дождь?

— Да нет!

— Выйди посмотри, — попросила Воскресенская неожиданно жалобно. — Выйди, Мишка.

— Я стою наверху, а оно внизу, — все рассказывал парень, которого окончательно развезло, — а оно внизу как будто блестит. Я спускаюсь — и руку туда, а там мокро, вода там. Я тогда как побежал обратно, сюда побежал…

На секунду все повернулись к парню, недоуменно вслушиваясь в его слова. То, о чем он бредил только что, было за начинающейся, пугающе неправдопободной здесь грозой начисто забыто. Он говорил, но никто не мог понять: о чем он? Но едва дошло до каждого, что никакого объяснения происходящему в словах парня нет, как все отвернулись с досадой.

— Это рядом, — все бубнил он, — не верите, тогда завтра…

И тут Миша, переведя взгляд с трясущихся губ Воскресенской на посоловевшее лицо парня, что есть мочи истошно заорал:

— Достал ты нас всех со своим озером, ясно тебе? Заколебал, понятно?

Глава 9. ТОРЖЕСТВО (продолжение)

И вот изрядно нарядная картинка — строгих тонов, но с богатым праздничным фейерверком, с группой зевак, только что прервавших застолье с тем, чтобы поглазеть на данное природное явление.

Признаться, мне она сладко напомнила навечно пропахшую типографской краской, мучительно полузабытую гравюру к забытой накрепко сказке, несомненно волшебной, ибо над головами щеголей в жирно оттиснутых цилиндрах и глянцевых изящноталиевых барышень широко распустились невиданные гроздья иллюминации и диковинные пиротехнические цветы. Однако эта моя ассоциация вам ровным счетом ничего не прояснит, опишу картинку подробнее.

Большую часть изображения занимает собой почти совершенно круглая чаша с зазубренными краями, полная самой густой и беспроглядной черноты и образованная цепочкой наскучивших вам, должно быть, все тех же голых холмов. Откуда-то снизу, из-под необозримых ее боков, то здесь, то там вырываются, точно языки костра, исполинские белые сполохи: похоже, что кто-то машет по небу летучими бледными кисеями. Туманные отсветы не успевают гаснуть, как новые и новые языки жадно лижут небесный свод над полукружием горизонта.

Края чаши фарфорово мерцают, словно холмы плоски и тонки, и сквозь них видно на просвет, по ним то и дело пробегает судорожный тончайший рисунок. Видны дрожащие трещинки, какой-то неясный орнамент, неверный узор, нанесенный, скорее всего, замешенной на охре золотой пылью. Матовая синева, расплывшаяся наверху, не причуда и не небрежность художника, а блики, которые отбрасывает фарфор на искусно инкрустированное изображениями астрономических объектов ночное небо. Зарницы быстры, вспыхивают всякий раз на новом месте, но композиция такова, что зрителям, стоящим у кошары, видна вся панорама, мельчайшие детали этого светового представления.