Цвет папоротника

И Фома уплетал эти пухлые подушечки, макая их в искристое масло, подставляя под каплю ладонь, хрустел луком, забыв обо всем на свете. Последние безумные, бесконечные два дня скручивали мир, все его часы в невиданный сноп, где рядом было и прошлое, и нынешнее, и будущее. И Фома нес этот сноп, боясь о чем-либо подумать, остановиться, оглянуться, потому что тогда все пропадет.

Он наслаждался, запивая вареники кофе, причмокивал от удовольствия, рассказывал ей, как теперь он возьмется и напишет такую диссертацию, какой еще мир не видел. А она сидела напротив, ласково кивала в лад, подкладывала ему «последний» вареник, чтобы мученик науки не лишился чувств, избави бог, от ученых занятий.

Словно пелена спала с глаз Фомы, как при вспышке молнии, он увидел моментальную фотографию своей будущей диссертации — ее стройную концепцию, что кроной упиралась в поднебесье, большие ветви живых мыслей, которые разрастались в разных направлениях, каждый твердый листочек, непохожий, на другие, могучие корни, достигавшие подземных глубин человеческого духа.

Фома говорил об этом озарении и весь дрожал, чувствуя, что вот оно — настоящее, истинное, новое. Глаза Фомы горели теперь синим внутренним огнем, смотрели далеко-далеко, за самый горизонт. Изодранными в кровь пальцами он после мук бессилия, падений преодолевал не бумажную гору, а настоящую, кремнистую, ту скалистую тропинку над пропастью безумия, которая вела к гениальному открытию. Он говорил и смеялся, нервно шутил над собой, зная, что в это просто никто не поверит, и сам боялся собственной идеи, как слишком высокой для него…

А незнакомка благословляла его сиянием влюбленных глаз, подталкивала вперед, придавала отваги и мужества.

Он одевался и говорил, сдерживая лихорадочное возбуждение, желание излиться на бумаге, а она стояла лад ним со щеткой, смахивая пылинки, заставила почистить облупившиеся туфли с рантами, потому что не пристало такому таланту выходить на люди неопрятным. Фома вырывался из ее рук, едва выдерживая этот установленный ритуал, который каждое утро совершается в каждой семье. В дверях он торопливо чмокнул ее в щеку и отправился возводить свой новый невиданный дом.

Но в конце галереи Фому подстерегла чем-то обиженная Роза Семеновна в старой, наверно, еще гимназической форме. Ее губы скривились как бы для улыбки, и она капризно захныкала:

— Меня никто не любит. Мне никто не пишет записок. Я старая и некрасивая.

— Что вы, что вы, — успокоил ее счастливый и добрый Фома. — У вас все еще впереди.

— Неправда, — захныкала Роза Семеновна. — Мне никто ничего не дарит. А я так хочу французские духи. Я вам дам деньги, только подарите мне что-нибудь. И записку напишите… Иначе я на вас напишу. Вот возьму и напишу. Ага! — И она, как школьница, показала ему язык.

Фома до крови закусил губу. С этой впавшей в детство Летучей мышью связываться сейчас он не мог и не хотел. Будет скандал. И он, снова скомкав себя, как телеграмму, пообещал. Не мог же он рисковать своим счастьем.

Водянистый второй раз опаздывал на кафедру. Когда он открыто, не сгибаясь, прошел к столу и сел на первый попавшийся стул, все удивленно переглянулись. Он громко, не таясь, кашлянул, скрипнул стулом. И все закашляли и заскрипели, будто при эпидемии. Профессор Забудько поднял брови, но промолчал. Сработал трюк абстракционистов. Если картина стоит так дорого, значит, она того стоит. Крякнув, он продолжал:

— У нас появилась возможность откомандировать одного из наших молодых аспирантов в Москву, в академический институт. Подрасти, кхе-кхе, до новых требований. Думаю, служба, то есть работа в, так сказать, штабе нашей науки принесет большую пользу. У нас есть две достойные кандидатуры…

Водянистый прикипел к стулу. О такой командировке он мечтал давно. В том институте работала большая часть членов ученого совета. Каждый из них мог подать на защите не только белый, но и черный шар. Но они тоже люди. Личный контакт никогда не помешает, в запасе будет фактор водки с перцем, фирменного торта и красивых глаз… Нет, нет, это так, от души. Никаких вольностей. Фома усматривал в поездке большой научный смысл. Но изо всех сил в нее рвался и аспирант Груенко, который, это всем известно, мог действительно использовать командировку в своих корыстных целях. В другой раз Фома оттеснил бы конкурента, но сейчас только прикипел к стулу. Он не мог никуда ехать. В его доме поселилось его больное счастье — и он не имел права отойти от него ни на шаг.

Что было делать? Сослаться на семейные обстоятельства? Спросят, что за обстоятельства. Просто отказаться — подумают, что идиот. Фома, как известный Буриданов осел, дергался между двумя охапками сена, не зная, какую выбрать. И вдруг на лысину опустилась спасительная мысль. Водянистый встал и, словно по писаному, демонстрируя одновременно и высокую скромность, и не менее высокое достоинство, сказал, что аспирант Груенко за последнее время значительно вырос над присущим ему уровнем и что нет человека на кафедре более достойного этой почетной командировки.