Цвет папоротника

Фома насторожился. С кафедры слышался едва уловимый треск. Еще казалось, была крепка старая льдина, еще гладенькой была поверхность, но где-то в верховьях уже зародилось могучее весеннее научное течение, грозя смыть с насиженного места неосмотрительного рыбака. Это свежее течение набирало силу, катило высокой волной, отбрасывая прочь жестяные, стандартные, склепанные из краденных у государства материалов — балок, реек, кирпича — сарайчики диссертаций, которые их владельцы спешно возвели на кисельных берегах. Уже становились на стражу санитарные кордоны, уже качало застоявшиеся в портах, поросшие ракушками корабли докторских, уже, закатав штаны, трусили прочь первые неудачники, но Фома об этом не знал. Он опоздал на кафедру, а прочитать утренние газеты не успел.

Зато об этом первым дознался Груенко, который во что бы то ни стало должен был перескочить брод, пока мощное течение не достигло этих мест. Поэтому, когда у профессора Забудько от собственной речи запершило в горле, Груенко, а не Фома быстро налил в стакан принесенную из дома пепси-колу. Когда упал на пол красный карандаш, именно Груенко, а не Фома дополз до него под столом первым. Когда профессор оглушительно чихнул, то Груенко, а не Фома сладко пропел: «На здоровьичко!» Уничтоженный Фома с какой-то туманной высоты смотрел на все это, и сложные чувства бурлили в нем. Легкая тошнота подступала к горлу. Нет, это ночное приключение совсем выбило Фому из седла.

Не следовало ему сегодня высовываться из дома. Сегодня он не боец. Водянистый покорно, тупо слушал, как профессор Забудько со справедливой тревогой говорил с кафедры о том, что отдельные молодые научные работники думают, будто ухватили бога за бороду, хотя их труды весьма сомнительны по научной ценности. Начинают регулярно опаздывать, не уважают старших по научному званию, не отдают все свое свободное время науке, а пускаются в рискованные приключения — вот тут Фома и почувствовал, что здоровая руководящая рука крутит его за красное ухо и тычет носом в манную кашу.

— Диссертация Водянистого…

— Серая, водянистая, — одними губами пролепетал Груенко.

— Абсолютно серая и водянистая, — громко продекламировал Забудько. — И мы хорошенько подумаем, кому предоставить право первоочередности при защите. Нам есть из кого выбирать. И конъюнктурные, шаблонные работы, где нет ни одной мысли, на нынешнем этапе не пройдут. Обществу нужны оригинальные, талантливые работы. Локомотивы науки. А термитов у нас достаточно, — кончил профессор и ласково погладил аспиранта Груенко по голове.

Или это Фоме показалось. Он все теперь видел, все понимал. Ему стало тошно. После заседания он снова не успел подать пальто профессору и вручить инкрустированную палочку.

— Не переживай, — кинул ему на ходу осчастливленный Груенко. — Теперь я первым буду защищаться, а у тебя будет достаточно времени.

Значит, точно. Он прозевал. Синие, розовые обручи закружились перед Фомой, как на гимнастическом празднике. Что-то важное он не учел, опоздал — и расплата наступила тотчас же. Портфель выпал из рук прямо посреди коридора. Куда бежать, кого умолять? Кому руки целовать? Всюду, всюду одни груенки. Теснят, подставляют ножки, втаптывают в грязь, а после всего еще по плечу хлопают, мол, спорт есть спорт.

Его диссертация серая, водянистая? Да ведь он же писал, как и все! Она не хуже и не лучше других! Что-то непонятное творилось в научном мире. А может, и вправду серая, никому не нужная? Раздавленный сомнениями, подозрениями, Водянистый зацепенел в каком-то анабиозе. Ему ничего не хотелось. Это была катастрофа. Первым будет защищаться Груенко. А Груенко списывал с тех же источников, что и он. Теперь он окажется плагиатором только потому, что идет вторым. Вся тонкая интрига Фомы оборачивалась сейчас против него же.

Вокруг сновали студенты, прозвучал звонок на лекции, а потом на перемену, а Фома стоял, будто столб посреди голого поля, от всех отъединенный, никому не нужный. Чужой на этом празднике жизни. Теперь он хорошо понимал состояние Незнакомки. Она тоже чужая в этом мире. Короткая тень за его спиной все удлинялась и удлинялась, пока не показала, что наступил вечер.

Водянистый провел ладонью по лицу. За несколько часов щетина выросла на сантиметр, как на мертвеце. Что ж, он научный труп. Фома на нетвердых ногах выбрался на вечернюю улицу. В лениво текущую, узкую, как лента, реку его жизни два последних события упали, как два огромных валуна, прервавших ее течение. Мутная, взволнованная вода неведомых дотоле страстей прибывала в Фоме, ища выхода.

Он брел куда-то, не замечая дороги, неся свой смушковый пирожок в руках, будто с собственных похорон. Механическая лопата глотала вчерашний снег. Сновали груженые самосвалы.