Цвет папоротника

Но когда попробовал встать, оперевшись на руку, застонал. Его погрузили на тележку и осторожно повезли в раздевалку. Коля, как прирожденный костоправ, снял с бригадира толстый свитер, деликатно помял плечо, шепча себе что-то под нос, а потом неожиданно дернул руку к себе. Данило Иванович невольно охнул.

— Ничего, — невозмутимо отозвался Коля, — сейчас прихватим бинтом — и хоть на парад. А то на праздники за всех тут дежурите…

Данило Иванович сел на скамью у стены, ожидая, пока Коля подвяжет ему руку, зябко поводя плечами.

Одолев слабость, Данило Иванович как-то несмело попросил Лешу подать из шкафа пиджак. Почему-то именно его. И Лешка, благодарно кивнув, пошел выполнять просьбу. А когда вынимал из шкафа пиджак, на лацкане что-то тихо тенькнуло.

— Вот так, студент, — кивнул Коля на боевые награды. — С человеком сначала нужно пуд соли съесть.

ДОЛГОИГРАЮЩАЯ

Вот сижу я воскресным утром на подоконнике, ем ложкой розовое варенье, слушаю заигранные пластинки, ищу себя в зеркальце и не нахожу. Все в нем плывет, как осенний дождь по стеклу… И Я ЗНАЮ, ЧТО Я ТЕБЕ НРАВЛЮСЬ, КАК КОГДА-ТО МНЕ НРАВИЛСЯ ТЫ… Стекают с бороздок желтые, грустные, дождевые слова.

Нет, не узнаю я себя. Разве такой была когда-то? Щечки с ямочками, волосики льняные, ну прямо куколка. Только без ярлыка и смешливая. Наша завпроизводством, тетя Глаша, так и говорила: «Люське все время смешинки в рот попадают». А нынче из меня грудной стон рвется… ПОГОВОРИ СО МНОЮ, МАМА, О ЧЕМ-НИБУДЬ ПОГОВОРИ…

Простушка, сказал он, простушка-пустушка. Бездуховная. Почему я такая, скажите мне, люди добрые, скажите?

Сижу на подоконнике одна, думаю — одна. Вообще, это редко бывает. Мы все больше вместе, компанией. Хорошо, когда так — и думать некогда. Все смешки, все шутки. А сегодня одна-одинешенька. Даже жутко. Галка, опять к Валерке пошла свитерок забирать, который сама же ему и подарила, потому что на танцах они поссорились. Зинка мороженым торгует на стадионе, на бутылку своему зарабатывает, иначе он и целовать-то ее не будет. У Витки новый кавалер, из института косметики, повел ее на собачью выставку. Витке хорошо, хоть кого окрутит, наденет черные очки — так ее издали за иностранку принимают. А она и рада-радешенька: «Фа-фа-фа-ля-ля-ля, не розумем, прошу пана». Так в прошлый раз без пана и импортных сабо с пляжа прибежала — нарвалась там на одного такого… Гуд бай, май лав, гуд бай… Куда мне до нее. Меня все насквозь видят, такая я простая. Старушки только меня и останавливают, чтобы спросить, как на базар проехать. Люська я, Люська.

Ох, как не люблю быть одной. Тетя Глаша так и говорит: «Люська у нас компанейская, за компанию и топиться пойдет». К Зинке сходить, что ли, кавалеров поотшивать? Так чего-то не хочется. Не могу, ну никак не могу понять, почему я такая. Всем весело — и мне радостно. Если у кого-то печаль, и у меня глаза на мокром месте. Подвываю, как собака, под этот патефон. А сама ведь никакая. Ни веселая, ни печальная. В школе учителя бились, бились со мной: «Эх, нет у тебя, — говорят, — аналитического подхода к жизни. Всё тебе хороню. Все тебе хороши».

Наверное, действительно нет. Во мне все, как вот в озере, отражается. Прошумели над ним утки. Вот и хорошо, думаю, что отдохнули на мне с дороги. Проплыли тучки. Вот и хорошо, что куда-то торопятся. Вздыбил волну ветровей, но неглубоко, только поверхность, камыши прошелестели — и снова в глазах стоячая прозрачная вода. Закатилось солнце вечером и вышло, закутанное в туманец, а мне все равно хорошо. Вот такая я — никакая. А разве нужна кому-нибудь такая?

Наверное, я ненормальная. Пригласили меня после восьмого в училище, я и согласилась. Надоело весь класс назад тянуть. Обо мне только учитель рисования пожалел, а так никто и не вспомнил, что была такая. А чего жалеть? Мне в училище лучше. Тут меня все любят и хвалят. Душа-человек, говорят, и плакаться приходят. А торт я какой юбилейный сделала, комиссия даже разрезать не хотела. «Цветник» назывался. С чернобривцами из шоколада. На кондитерскую фабрику шефы сватают. Нужна, значит. Хоть кому-то нужна.

А рисунки мои школьные учитель забрал. И лезла же когда-то такая фантазия в голову. Разное малевала.

Вон внизу свадьба гуляет. На почетном месте дядько Сидор, гармонист сельский, сидит, мехи раздирает. Грудь из-за орденов не видно. И ног не видно — коляска на колесиках вместо них. Дядько играет, и кажется — душа его то развернется широко с мехами, то сожмется…

За окном осень начинается. Три собаки куда-то побежали. Два автобуса стоят на остановке — старый и молодой. Шесть ворон поднялись с проводов, а среди них одна белая. Девяносто семь листочков осталось на двухлетнем каштане, а утром их было ровно сто. А там, дальше, в садике, яблоня на зиму спать укладывается. Вижу, как под корой у нее кровь стынет в жилах, корни глубже в землю закапываются.

Интересно, а разумна ли природа?

Плащик хорошенький у девушки, что с шофером на остановке разговаривает. Разлетайка. Мне бы такой. Все про одежду думаю, должно быть, и в самом деле ограниченная.