Цвет яблони

Эшерст неподвижно стоял в опустевшей столовой. Прошлой ночью под ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы. И он вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна была начаться его жизнь с ней – с ней, которая только и мечтала быть с ним! А теперь пройдут еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда он собирается распроститься с чистой, невинной жизнью? «Но ведь я хочу жениться на ней, подумал он, – я обещал…»

Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он проходил мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:

– Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел в постели, курил трубку и читал.

– Посиди со мной!

Эшерст сел в кресло у открытого окна.

– Знаешь, – заговорил Фил, – я все думаю о том, что случилось. Говорят, что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь. А со мной ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.

– А о чем ты думал?

Холлидэй на минутку смолк.

– Знаешь, – проговорил он очень спокойно, – я подумал об очень странной вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я бы мог… ну, ты понимаешь… И я обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста. Во всяком случае, дружище, тем, что я теперь вот здесь, я обязан тебе одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни трубки – ничего бы не было… Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?

– Угасаем, как гаснет пламя, – пробормотал Эшерст.

– Фу-у-у!

– Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.

– Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно… Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?

– Необычайно милы!

Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.

– Да, они славные девчурки! – проговорил он.

Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок… и ждал бы он воскресения из мертвых, – на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, – маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил:

– Ну, тебе, по-моему, не мешает поспать. Потушить свечу?

Холлидэй схватил его руку.

– Послушай, старина, я не знаю, как это выразить, но, наверно, очень противно лежать мертвым! Покойной ночи, дружище!

Эшерст растроганно и взволнованно пожал ему руку и снова спустился вниз. Входная дверь была еще открыта, и он вышел на лужайку перед домом. Звезды ярко блестели на темной синеве неба, и в их неверном свете цветы сирени приобрели какой-то неописуемый, необычайный оттенок. Эшерст прижался лицом к душистой ветке, и перед его глазами встала Мигэн с крохотным коричневым щенком на руках. Он вспомнил слова Холлидэя: «Я подумал об одной девушке… ты понимаешь… и обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста». Эшерст отвел ветку сирени и стал ходить по лужайке, словно серая тень, которая обретала плоть, когда на нее падал свет фонарей. Снова он был с Мигэн у живой белизны распустившихся яблонь, у болтливого ручья, у синего, как сталь, затона, блестевшего при луне. Снова его охватило очарование ее поцелуев, ее обращенного к нему лица, на котором светилась горячая, преданная любовь, снова он чувствовал красоту и волнение той языческой ночи. Он остановился у сиреневого куста. Здесь ночь говорила не голосом ручья, а мощным гулом морского прибоя. Не было слышно птичьего щебета, уханья совы, крика козодоя, жужжания жуков. Где-то бренчал рояль, белые дома тяжелой громадой поднимались в темное небо, запах сирени наполнял воздух. В верхнем этаже отеля было освещено окно. На занавеске двигалась чья-то тень. И в чувствах Эшерста был такой сумбур, такая путаница, как будто любовь и весна, придавленные новыми переживаниями, пытались вновь найти дорогу к его сердцу и заглушались чем-то более острым и сильным. Эта девушка, которая назвала его Фрэнком и так порывисто пожала ему руку, – что бы сказала она, такая чистая и спокойная, о его дикой, беззаконной любви?

Эшерст опустился на траву и долго сидел, скрестив ноги в позе Будды, спиной к отелю. Неужто он действительно собирался украсть честь и невинность? Вдохнуть аромат полевого цветка… а потом, может быть, бросить его. «Вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я мог бы» Он приложил ладони к траве, – она была еще теплая, чуть влажная и ласково коснулась его рук. «Что мне делать?» – подумал он. Быть может, Мигэн ждет его сейчас у окна и думает о нем, глядя на цветущие яблони. Бедная маленькая Мигэн. «Но почему бедная? – подумал он. – Ведь я люблю ее! Да люблю ли я ее действительно или просто меня тянет к ней, потому что она так хороша и так любит меня?.. Что же делать?..»