Цусимский синдром

Офицерская палуба? Не знаю, как правильно, но каюты однозначно именные. То есть должностные. Похоже, мы действительно на месте.

Сопровождающий проходит вперед и стучит в ту, что напротив.

– Войдите! – Голос командный.

Кивает в сторону каюты.

Проходя внутрь, успеваю прочесть табличку: «Старший офицеръ».

Большое помещение отделано тем же красным деревом. За массивным столом человек лет сорока с окладистой черной бородой. Волосы заложены четким пробором, умные глаза рассматривают меня внимательно… Слишком внимательно. Две черных полоски, три звезды, как у… Полковник? Звезды больно малы. Пусть будет старший офицер. Голову поломаешь с их флотскими званиями.

Чуть подняв глаза, внутренне содрогаюсь – с высоты взирает огромный Николай Второй, собственной персоной. Правда, из круглой рамы. Совсем молодой еще. У нас в ходу более старшая версия, ближе к Первой мировой… Рядом портреты помельче, такие же круглые. Навскидку узнаю лишь Ушакова. Еще одна дверь, видимо, ведет в жилое помещение. Здесь – рабочий кабинет.

Лейтенант вытягивается в струнку:

– Господин…

– Вольно.

Ну вот, договорить не дал… Откуда я теперь твое звание узнаю? Надо было Матавкина спросить…

– Как себя чувствуете? – первым нарушает он молчание.

Хм, весьма любезно с его стороны… Может, чаю еще предложит?

К моему удивлению, тело вдруг само пытается вытянуться. Ни с того ни с сего… Тело, ты куда? Насмотрелось? А ну-ка стоять! Ты гражданское, а военку давно пора забыть! Когда это было?..

– Не очень. Немного мутит, – честно признаюсь я. Это чистейшей воды правда – качка дает о себе знать.

Бородач делает приглашающий жест:

– Садитесь.

Как скажешь. Похоже, бить меня здесь не будут. Хотя кто их знает? По Новикову если, так совсем не стеснялись порой…

Я кошусь на лейтенанта.

– Борис Арсеньевич, полчасика в коридоре вас не затруднят? – замечает мой взгляд Македонский. – Сверток оставьте… Вот здесь, – показывает на угол стола. – И пока свободны.

Сама любезность. По опыту знаю – это не к добру…

Когда дверь закрывается, тот берет со стола бумагу:

– Вас подобрали на одиннадцать градусов северной широты, сто девять восточной долготы… – Он углубляется в чтение.

А где минуты, секунды?! Эй, я как домой потом поеду? Надеюсь, хоть в докладной записке указано… Или что там у тебя? Рапорт?..

– …Передан под присмотр младшего корабельного врача, в лазарет… – Перестает читать, поднимая глаза. – Повезло вам! Не был бы ход в пять узлов… – Многозначительно замолкает.

Интересно, броненосца или мой, пока я греб к кругу? А серьезно – че так тихо-то? Меньше девяти, помнится, эскадра не давала. Сломалось чего?

Словно отвечая на мой вопрос, подытоживает:

– Дожидались отстающих, – и при этом внимательно за мной наблюдает.

Стараясь никак не реагировать, сохраняю бесстрастный вид.

«Камчатку», поди… Она у них постоянно то терялась, то ломалась…

Вздрагиваю от стука в дверь.

Тебе же сказал старший по званию: погуляй, Борис Арсеньевич… Невтерпеж?

Однако это не лейтенант. В каюту торжественно входит молодцеватый матрос, привычно уже для меня вытягиваясь:

– Вашвысокоблагородие, разре…

– Что у тебя?

– Пакет от младшего корабельного врача, ваше высокоблагородие!

Снова вздрагиваю, на сей раз ощутимо. И тут же корю себя за несдержанность: «Лопух! Тебе в детском саду работать, а не в прошлое попадать… Кто тебя такого нежного сюда всунул-то? Македонский еще не заметил твоих треморов? Кстати… Вот сейчас я не понял. Какой такой пакет, Аполлоний Михайлович?..»

Пока тот вручает посылку, молюсь всем святым, вместе взятым. Затем – в частности Николаю Угоднику. Его же иконы здесь везде? Значит, я тоже под покровительством. Покровительствуй уже, раз так!

Македонский отпускает посланца и, разворачивая лист, ненадолго в него углубляется:

– Младший корабельный врач докладывает…

Матавкин!.. Ты когда докладную-то на меня накатать успел?..

– …Состояние больного нестабильное… Память… Пульс… Требуется полный покой… – Пробегает глазами несколько строк. – Личных вещей при больном, кроме одежды, не обнаружено…

Уф… Матавкин… Тебе памятник при жизни ставить надо! Но ты понимаешь, что за это может быть?.. Ты теперь на бумаге засветился!

Поднимает глаза и пристально всматривается в мое лицо. Стараясь ни о чем не думать, отвечаю ему радужным взором ангела.

– Как вас зовут, помните?

– Смирнов… Вячеслав, – решив, что здесь врать не имеет смысла, отвечаю как есть.

Тот макает перо в чернильницу, что-то записывая. Протокол ведет?

– Как очутились в море – нет? – вновь поднимает глаза. Чуть подумав, добавляет: – Разумеется?

– Нет…

Начинаются игры… Разумеется!.. Неужели человек и вправду не может не помнить, как кувырком выпал с вьетнамского катера в море? Как же быть со стрессом? А шок опять же?

Пытаясь выглядеть естественней, начинаю рассматривать чернильный прибор. Богатая серебряная подставка, две стеклянных емкости… Интересно. До боли напоминают перечницы в советских столовках…

Некоторое время Македонский усиленно пишет, часто обмакивая перо. Наконец поднимается и берет в руки сверток: